грудью и звучным голосом, со всем его красноречием, ясным умом и благородством — когда-то вот так же лежал у нее на руках и слушал, как она с ним сюсюкает.
Но досадовать на заботу, которой она окружила Телемаха, я не могла. Она восторгалась им безгранично. Можно было подумать, она сама его родила.
Одиссей был мною доволен. А как же иначе? «Елена до сих пор не родила сына», — сказал он. Мне бы следовало обрадоваться. Я и обрадовалась. Но с другой стороны… почему он до сих пор думал о Елене? Или, быть может, он думал о ней всегда?
X. Партия хора
Рождение Телемаха
Идиллия
Девять месяцев плыл он по морям винно-красным материнского чрева. Из пещеры чудовищной Ночи, от сна и тревожных видений плыл он в темном челне — сам в себе, точно в лодочке утлой. Средь опасностей многих он плыл чрез бескрайние воды утробы из далекой пещеры, где Три Роковые Сестры, погруженные в труд рукоделья, нити жизни мужской выпрядают, и мерят, и режут, как срок подойдет, и с такими же нитями женских судеб воедино сплетают. Так и мы — те двенадцать, кому от руки его пасть предстояло по жестокому слову отца его, — так же и мы плыли сами в себе, точно в темных и хрупких лодчонках, по морям беспокойным во чреве своих матерей, что едва ковыляли на сбитых, опухших ногах под тяжелою ношей, — не цариц, а безродных невольниц: ту купили, ту приняли в дар, ту с войны привели или выкрали у бедняков. Девять месяцев минуло — к берегу мы подошли, как и он, в тот же час, и причалили, точно как он, и вдохнули воздух чужбины. Мы младенцами были, как он, и кричали, как всякий младенец, и, как он, беззащитны мы были, но только стократ беззащитней: ибо он появился на свет долгожданным, а нас не желали. Мать его породила наследника царского рода, а матери наши просто дали приплод — опростались, как всякая живность жеребится, ягнится, щенится, телится, выводит цыплят и приносит помет. У него был отец; мы же невесть откуда взялись — словно крокус иль роза, а то еще как воробей, что родится из грязи. Наши судьбы сплелись с судьбою его воедино. Был он малым ребенком — и мы так же были детьми и росли, как и он, но иначе: как игрушки его и зверушки, сестрички его понарошку, подружки по играм. Мы смеялись, как он, и резвились, как он, хоть и были голоднее, чем он, и смуглее, в веснушках от солнца, без мяса к обеду. Он считал нас по праву своими, зачем бы ему ни сгодились: оберечь, накормить его, вымыть его, позабавить, укачать-усыпить его в утлых лодчонках собственных тел. Мы не знали, играя с ним там, на прибрежных песках каменистого козьего острова, нашей Итаки, что ему суждено обернуться для нас хладнооким убийцей. 
