устремиться в объятия любящей — и любимой — жены.
Чем красочнее они все это живописали, тем более щедрых даров ожидали от меня в награду. И я никогда не скупилась. Даже явный вымысел — и то хоть какое-то утешение, если больше утешиться нечем.
Моя свекровь умерла. Лицо ее покрылось морщинами, как иссохшая, растрескавшаяся грязь. Тщетное ожидание свело ее в могилу — она скончалась в уверенности, что Одиссей никогда не вернется. По ее мнению, в этом была виновата не Елена, а я: зачем я тогда вынесла младенца на поле?! Старуха Эвриклея одряхлела. Мой свекор Лаэрт тоже сильно сдал. Он утратил всякий интерес к дворцовой жизни и перебрался в хижину близ одного из своих садов, где нередко можно было заметить, как он ковыляет в отрепьях между грушевыми деревьями, что-то бормоча себе под нос. Я подозревала, что он тронулся умом.
Теперь я одна управляла всеми обширными владениями Одиссея. В детстве, при спартанском дворе, меня никто не готовил к такому будущему. Считалось, что царевне работать не пристало. Мать, хотя и была царицей, ничему не могла меня научить. Она не жаловала блюда, подававшиеся на стол во дворце, — главным образом здоровенные ломти мяса; самое большее, что она могла съесть, — это рыбешку-другую с гарниром из морских водорослей. Она ела рыбу сырой, сперва откусывая голову, и я всякий раз завороженно смотрела, как она это делает. Я вам не говорила, что зубы у нее были мелкие и острые?
Раздавать приказы рабам и назначать наказания она не любила, хотя могла попросту убить без предупреждения того, кто ее раздражал: она никак не могла понять, что невольники — это ценное имущество. Прясть и ткать она даже не пыталась. «Слишком много узелков, — говорила она. — Паучья работа. Пускай этим Арахна занимается». Что же до надзора за кладовыми, винными погребами и, по ее выражению, «золотыми игрушками смертных», хранившимися в огромных сокровищницах дворца, то ей становилось смешно от одной этой мысли. «Наяды умеют считать только до трех, — говорила она. — Рыба ходит косяками, а не по спискам. Одна рыба, две рыбы, три рыбы, еще рыба, много рыб! Вот как мы их считаем! — И разражалась зыбким серебристым смехом. — Мы, бессмертные, не такие скупердяи. Мы не копим сокровища. Это же бессмысленно!» И шла окунуться в дворцовый фонтан или исчезала на много дней — уходила в море шутить с дельфинами и разыгрывать устриц.
Поэтому на Итаке мне пришлось учиться с азов. Поначалу мне мешала Эвриклея, которая хотела сама всем распоряжаться, но в конце концов поняла, что работы по хозяйству невпроворот даже для такой хлопотливой наседки, как она. С годами я начала составлять описи имущества (где рабы, там и воровство, за ними всегда нужен глаз да глаз) и раздавать указания кухаркам, а также пряхам и ткачихам — одежда для рабов была грубая, но и она со временем ветшала. Помолом зерна занимались рабы, стоящие на самой низкой ступени невольничьей иерархии. Их держали под замком в особой пристройке, куда обычно отправляли за какие-нибудь проступки; нередко между ними вспыхивали ссоры, так что мне приходилось бдительно следить за малейшими признаками вражды и предотвращать беспорядки.
Мужчинам-рабам не полагалось спать с рабынями без разрешения. Из-за этого тоже случались неприятности. Иногда кто-нибудь влюблялся и начинал ревновать — ну точь-в-точь, как знатные господа, — и всякий раз возникала опасность, что добром это не кончится. Если доходило до крайностей, я, разумеется, продавала смутьянов. Но если от подобной связи рождалась здоровая, красивая девочка, я обычно оставляла ее себе и воспитывала сама, чтобы из нее выросла изысканная и приятная служанка. Наверное, я слишком баловала этих детей. По крайней мере, Эвриклея так говорила.
Одной из них была Меланфо Нежные Щечки.
С помощью дворцового управляющего я закупала припасы и вскоре прослыла рачительной хозяйкой, искусной в торговом деле. С помощью надсмотрщика я следила за тем, как обстоят дела на пашнях и пастбищах, и старалась учиться, особое внимание уделяя науке разведения скота и ее всевозможным тонкостям — например, как не позволить свинье сожрать свой приплод. Набравшись опыта, я стала находить удовольствие в разговорах на эти неблагородные и грязные темы. Мне очень льстило, когда свинопас приходил ко мне за советом.
Моя стратегия заключалась в том, чтобы приумножить имущество Одиссея: вернувшись, он увидит, что у него всего стало больше, чем было, — больше овец, больше коров, больше свиней, больше засеянных полей, больше рабов. Мне явственно рисовалась картина, как Одиссей возвращается, а я — с приличествующей женщине скромностью — показываю ему, как хорошо я справлялась с делами, которые обычно считаются по плечу только мужчине. Как я разумно всем управляла. От его имени, конечно. Только ради него. Как он просияет от радости! Как он будет мною доволен! «Ты стоишь тысячи Елен!» — скажет он. Наверняка так и скажет. И заключит меня в нежные объятия.
Несмотря на все эти хлопоты и обязанности, я чувствовала себя очень одинокой. Где мне было взять мудрых советчиков? На кого я могла положиться, кроме себя самой? Я не раз засыпала в слезах или проводила ночи в молитвах к богам: или верните мне моего любимого мужа, или даруйте мне быструю смерть! Эвриклея готовила для меня успокаивающие ванны и снотворные напитки, но сама при этом ухитрялась раздражать меня еще больше. У нее была докучная манера повторять пословицы и присказки, призванные поддержать во мне бодрость духа и усердие в трудах:
Или:
Или вот еще:
Ну и все в том же духе. Будь я помоложе, я бы ее отшлепала.
Однако ее увещевания не пропали втуне: по крайней мере днем мне удавалось казаться бодрой и полной надежд — если не для себя самой, то хотя бы для Телемаха. Я рассказывала ему об Одиссее: какой он могучий воин, как он умен и красив и как все будет замечательно, когда он наконец вернется домой.
Как жена (или вдова?) столь знаменитого человека, я привлекала к себе все больше любопытства: чужеземные суда приходили все чаще и чаще и приносили новые слухи. Кое-кто пытался прощупать почву: если выяснится, что Одиссей, не приведи боги, все-таки умер, не окажусь ли я снова на выданье? Со всеми моими сокровищами. Я пропускала эти намеки мимо ушей, поскольку вести о моем муже по-прежнему приходили — хоть и сомнительные, но все же вести.
