Эфрон Вера
Продана
Предисловие
Комната мала и тесна. Стены выкрашены в бело-меловой цвет. Простенькая гравюра в алюминиевой рамке, изображающая подсолнухи, висит над кроватью. Я убираю кровать каждый день и накрываю ее белым покрывалом ручной вязки. Это единственное, что я делаю. Ничего другого. Целыми днями я сижу на стуле у окна и смотрю на кровать. Белое, ручной вязки, покрывало. Почти такое же было у бабушки на кровати в Трудолюбовке, где я прожила семнадцать лет. Белое вязаное покрывало с незатейливым узором.
Я вспоминаю, как бабушка боялась за это покрывало. Мне никогда не позволялось сидеть на кровати, чтобы не запачкать его. Несколько раз в день бабушка проходила мимо кровати, расправляла почти незаметные для глаза складки и с укоризной смотрела на меня, словно на мне лежала обязанность содержать покрывало в порядке. Вечерами она снимала его и клала в деревянный сундук, который стоял рядом с кроватью.
Простыни бабушки были тоже белые. Она работала дояркой на колхозной ферме, и по возвращении от коров домой у нее всегда были грязные руки и ноги. На ферме было сыро и грязно, особенно когда шел дождь. Там было так грязно, что бабушке приходилось стирать свою рабочую одежду и мыться в бане посреди недели. Обычно, прежде чем уйти спать, она тщательно мылась у рукомойника в кухне. Надо было не замазать покрывало и простыню.
Я думаю о покрывале, которое было в Швеции, и чувствую, как к горлу подкатываются, собираясь задушить меня, позывы тошноты. Я закрываю глаза, хватаюсь за горло рукой и с трудом подавляю возникшие в теле спазмы. Это было запятнанное, грязное и вонючее покрывало. О, как я его ненавидела! Вот и опять я чувствую приступы тошноты.
– Наташа, было бы неплохо, если бы ты высвободила свои чувства и начала рассказывать, – произнесла женщина-врач, которая встретила меня, когда карета «скорой помощи» привезла меня в больницу; теперь она должна была заняться моей реабилитацией.
Первые дни моего пребывания в больнице докторша приходила редко и разговоры со мной не заводила. Сегодня ей, возможно, показалось, что пора начинать длинный и серьезный разговор. Но мне с ней – да и ни с кем вообще – разговаривать не хотелось.
– Если ты хочешь плакать, так поплачь, – продолжала она, словно не замечая, что желания разговаривать у меня не было.
Я оставила ее слова без ответа. Мне не хотелось ни говорить, ни плакать. Мне вообще ничего не хотелось. Мне хотелось только лечь в постель, накрыться с головой одеялом и закрыть глаза. Но лечь я тоже не могла.
Стоило мне сегодня лечь в постель, как я снова почувствовала этот противный запах – смесь спермы, мочи и моей собственной крови, – преследующий меня с тех пор, как я оказалась в настоящем аду.
Кровать стояла нетронутой несколько дней. Я спала на стуле. Стул удобный, у него высокая спинка с наклоном назад. Он стоит у окна, и я могу сидеть на нем целыми днями. Иногда я сижу и ночью, когда меня одолевает бессонница.
А еще я сплю на полу. Я кладу покрывало на пол и заворачиваюсь в него. В белом вязаном покрывале я могу закрыть глаза и заснуть. Покрывало пахнет обычным хозяйственным мылом, каким бабушка когда-то стирала свое покрывало. Она отрезала кусок темно-коричневого мыла, бросала его в цинковое ведро с водой и ставила на плиту, чтобы вскипятить и покрывало, и все прочее постельное белье.
– Простыни нужно кипятить, чтобы они были чистые, – учила меня бабушка.
– Почему же мама не делает так же? – спрашивала я.
В ответ бабушка только вздыхала. Ее дочь, моя мама, работала продавцом винного магазина в ближайшем городе Красное Село. Домой она часто приходила подвыпившей, бросалась в постель и тут же засыпала. Прямо на покрывале, которое было серо-грязным. Не такое белое, как у бабушки.
– Наташа, – спросила меня позавчера докторша, – ты действительно выдержишь поездку в Стокгольм, чтобы дать свидетельские показания в суде? Это будет слишком большой нагрузкой для твоей психики. Ведь ты и спать-то начала только в последние сутки. У тебя может возникнуть рецидив, и понадобится много времени, чтобы снова поправиться.
Я не ответила. Откуда ей было знать, сплю я или нет. Откуда ей было знать, какие дьявольские ужасы прячутся внутри меня? Я сидела и молчала, а докторша, вероятно, подумала, что уговорила меня. Она потрепала меня по голове, словно маленькую, и сказала:
– Ну, вот и хорошо. Я отвечу, что ты передумала.
– Ничего подобного, – ответила я отрывисто.
– Наташенька, подумай хорошенько…
– Я хочу поехать.
Я почувствовала себя такой усталой, что даже язык повернуть было трудно. Я закрыла глаза и откинулась на спинку стула. Мне не хотелось видеть красивую, ухоженную докторшу, которая пыталась выглядеть привлекательной. Привлекательной для своего мужа и, естественно, для других мужчин тоже. Она носила на правой руке обручальное кольцо. Кольцо было новое и ярко блестело. Вероятно, она любила своего мужа и верила, что он тоже любит ее. Но он ее не любил. Любовь изобрели женщины. Это была глупая сказка для дур баб. Для таких, как эта докторша.
– Твой муж любит тебя? – задала я ей вопрос. Она серьезно посмотрела на меня и просто ответила:
– Да, конечно.
Я фыркнула. Ну и дурочка, верит, что муж любит ее. Мужикам нужен только секс, и ничего больше.
– Если ты хочешь поехать и дать показания, тебе нужно быть здоровой. – Она опять посмотрела на меня своими подкрашенными глазами.
– Я хочу поехать. А буду ли я здоровой или нет, не играет роли. Я поеду в любом случае.
– Тогда мы усилим лечение, – ответила докторша и что-то пометила в моей истории болезни, которую она принесла с собой.
Она на самом деле была в порядке. Глаза обрамлены мягкими серыми тенями и темно-серой тушью. Немного румян на щеках и светлая помада на губах. Как я ее ненавидела! Она была глупой и наивной. Она вообразила, что может вылечить меня своими таблетками.
– Можно ли вылечить ненависть таблетками? – спросила я ее с вызовом.
– Нет, нельзя, – ответила она, притворяясь чуткой. – Но можно подавить ненависть путем примирения с собой. И прощения.
– Я никогда их не прощу, ты слышишь? – закричала я или, правильнее сказать, попыталась закричать. Кричать у меня не было сил – да и разговаривать дальше.
– Твой муж такой же, как все другие. Я ненавижу мужиков и тебя тоже, – сказала я.
Она заглянула мне глубоко в глаза и мягко произнесла:
– Что ж, это хорошо, что ты начинаешь реагировать и проявлять свои чувства. До этого тебе все было безразлично. Это значит, ты начала поправляться, Наташа. Может, будет неплохо, если ты все-таки поедешь в суд.
Но теперь я была уже не так уверена. Опять увидеть Марата, опять смотреть в его звериные глаза – нет, мне сразу стало страшно. Его взгляд всегда парализовывал меня. Я чувствовала себя маленькой мышкой, которая против своей воли прыгала в пасть удаву. Особенно когда он кричал:
– Эй ты, грязная крыса! Иди сюда!
Этим окриком и началось мое адское житье. Я все по-прежнему хорошо помню – запахи, песню по радиоприемнику, все детали и потом противный голос:
