И всюду, где только можно, — на домах, на деревьях, заборах — белые флаги капитуляции: простыни, наволочки, просто белые тряпки; цивильные немцы — дети и взрослые — с белой повязкой на рукавах...
Все чаще попадались фронтовые госпитали и базы, ПРМ[7], все ближе и ближе дыхание фронта. Уже явственно были слышны глухие взрывы фугасок, осадистый гром артиллерии. Навстречу — повозки с ранеными, машины с красным крестом...
Только за полтора зимних месяца, пока был Ряшенцев в госпитале, Красная Армия освободила Польшу, Венгрию, часть Чехословакии, овладела Восточной Пруссией, Восточной Померанией и Силезией и, заняв столицу Австрии Вену, открыла себе путь к Южной Германии. Союзники наши были на Рейне, более чем в четырехстах километрах от Берлина, а войска Первого Белорусского стояли уже на Одере, от фашистского логова их отделяли всего каких-нибудь пятьдесят — шестьдесят километров.
В первых числах февраля части 8-й Гвардейской и 5-й Ударной армий с ходу, по непрочному льду, волоча за собою доски, жерди, таща охапками хворост, сооружая настилы и переходы, под пулеметным огнем и бомбами форсировали широкую, закованную в дамбу реку, вручную толкая по льду поставленные на лыжи противотанковые орудия, и закрепились на Одере, на левом его берегу.
Так было положено начало знаменитому Кюстринскому плацдарму, последнему на пути к Берлину.
...Штаб 8-й Гвардейской был расположен к юго-востоку от Кюстрина, в Гартове. Ряшенцев по приезде с ходу же был включен в ту небывалую по размаху работу по подготовке к последней, решающей операции всей войны, в результате которой — это чувствовал каждый — должен был пасть Берлин, поставлена на колени и обезглавлена гитлеровская Германия.
Связисты работали без передышки. До начала решающего наступления надо было не только восстановить разрушенные линии связи, но навести, то есть закопать в землю, подвесить и проложить под водой, по дну Одера сотни и тысячи километров новых. Работы производились ночами, в светлое время суток плацдарм замирал. С наступлением же темноты вся приодерская равнина вновь оживала. Бегая со своими связистами с катушками провода на спине, там и тут Ряшенцев натыкался на копающих землю солдат. Земля шевелилась, вздыхала, словно живая, слышался звяк лопат, кирок, ломов, чавканье талой воды под ногами, кашель, негромкие голоса, осторожный стук топоров, сдержанное хрипенье пил, — то готовили звенья будущих переправ понтонно-мостовые бригады. Запрещалось курить, разговаривать громко и разводить огонь.
Но зато никакими приказами невозможно было остановить одерских соловьев. Как только спускались на землю вечерние сумерки, вся приодерская равнина принималась на все лады выщелкивать и высвистывать, пробуждая в солдатах мысли о доме, о близких, о своих соловьях где-то на Курщине, Псковщине или Рязанщине.
Подготовка последнего наступления усугублялась весенней распутицей. Одер разлился местами чуть не в полкилометра, затопляя низины, пашни, луга. Подпочвенная вода стояла так близко, что стоило лишь копнуть, как она, мутновато-белесая, тут же и набегала в ямку.
На немецкую землю пришла весна. В воздухе пахло сосновой хвоей. Но весна здесь была не такая, как наша русская — дружная, звонкая, голубая, с полыхающим синим небом, сверкающим снегом, с бражной сладостью свежего полевого воздуха, с серебряным звоном ручьев, с ее золотыми, медленно гаснущими закатами, с чистым хрустальным звоном утренников. Весна здесь была тяжелая, пасмурная и хмурая. С Балтики наползали липкие и сырые туманы. В плотное серое одеяло окутывали они все вокруг и быстро сжирали искромсанный минами, бомбами и снарядами, закопченный черной пороховой гарью снег.
С высокого правого берега Одера плацдарм просматривался насквозь. Глазам открывалось ровное поле — долина Одера, изрезанная каналами и дорогами. В ясные дни там и сям блестели под солнцем затопленные луга и низины, над шоколадными палестинами пашен струилось текучее марево. Темнели купами рощи. Одетые первой листвой, они казались окуренными нежным зеленоватым дымом. Земля на плацдарме была вся изрыта траншеями, исклевана артиллерией, авиацией. А на горизонте, синея, вставали Зееловские высоты — крутой левый берег старого русла Одера, по которому проходила вторая полоса вражеской обороны.
Накануне решающей операции Ряшенцев был откомандирован на НП командующего 8-й Гвардейской армией в качестве офицера связи. НП находился непосредственно на плацдарме, на левом берегу Одера, на высотке с отметкой 81,5, неподалеку от поселка Рейнтвейн.
За двое суток до наступления войсками фронта была произведена разведка боем. А в самую ночь перед наступлением по десяткам вновь наведенных мостов и понтонов вся огромная масса войск и техники устремилась на левый берег, занимая исходное положение на узком и тесном плацдарме.
Считанные часы оставались до наступления. Все с нетерпением ждали начала последней, решающей операции.
14
Было уже далеко за полночь, когда на площадке НП, затянутой маскировочной сеткой, послышались голоса, и в блиндаж, в сопровождении нескольких генералов, вошел сам командующий фронтом.
Он появился совсем неожиданно, Ряшенцев успел лишь заметить, что маршал был невысокого роста, да еще то, что один из сопровождавших его генералов был с бритой наголо, сизой, словно речной голыш, головой.
Маршал вошел оживленный, в приподнятом настроении. Но по лицу командарма 8-й Гвардейской, широкому и простодушному, можно было заметить, что он не только не ждал такого визита, но и не был им слишком обрадован.
Генерал-полковник, доложив обстановку, сделал шаг в сторону, уступая место командующему фронтом, и застыл в ожидании.
Приступили к последней проверке готовности войск. Ее проводил сам маршал. Лицо его снова стало суровым и собранным, жестким. Каждый из командармов, с кем разговаривал маршал, сверял с ним свои часы.
Ряшенцев, накануне сам тщательно проверявший надежность всех линий связи, почувствовал суеверный страх: а вдруг подведет, откажет! Но связь работала хорошо, и он не спускал глаз с маршала.
Впервые доводилось видеть человека, чье имя связано было со всем ходом войны, почти с каждой ее выдающейся операцией, и уже обрастало легендой. Он был невысок и крепок. Форменная фуражка с куцым козырьком, глубоко насунутая на лоб, почти закрывала глаза. Ямка на подбородке. Челюсти плотно сжаты. Жестко сомкнуты губы. Лицо выражало стремительную решимость и непреклонность, казалось немного несимметричным, как бы смещенным, сдвинутым.
Закончив поверку, маршал сел за тесовый низенький столик. Сели и генералы. Ряшенцев покосился на свои ручные часы.
Было без четверти пять (фронт воевал и жил по московскому времени), без четверти три по- местному, еще глубокая ночь. Скоро уже — ровно в пять — должно все начаться.
Секундная стрелка лениво ползла по кругу, волоча за собой минутную.
В ночь перед боем редко кому удается заснуть, но последние эти минуты особенно тягостны и томительны. Хочется чем-то заполнить ту пустоту, что неожиданно образуется после того, как все уже сделано, все готово. Это, видимо, чувствовал каждый. Генералы и маршал сидели молча, связные и адъютанты стояли навытяжку.
Глянув на командарма и распуская суровые складки лица, маршал спросил, не угостит ли хозяин горячим чайком, чтобы скоротать оставшееся время. Генерал готовно кивнул.
Кто-то позвал: «Марго!» — и в блиндаже появилась стройная, в воинской форме девица. Тут же, в присутствии генералов и маршала, приготовила чай и принялась обносить — каждому по стакану.
Маршал снял и положил на стол фуражку, обнажая высокий незагорелый лоб, и принялся отхлебывать горячий душистый напиток — неторопливо, молча, сосредоточенно.
