Меня колошматили сразу со всех сторон: спереди навешивал крюки оскаленный Косташ, а в лопатки и в поясницу, будто вихрем цепов, молотила подскочившая Мымра.
Это только казалось, что Мымра такая маленькая и неуклюжая, а на самом деле она могла драться не хуже всех остальных. Рост ее в данном случае не имел никакого значения, и она барабанила меня по спине, бросая на вылетающие отовсюду удары.
— Кретин!.. — вопила она. — Недоносок!.. Дерьмо кошачье!..
И другие тоже вопили:
— Задолбанец!..
— Сделай ему козью морду!..
Тут бы они, наверное, меня и прикончили. Ну, конечно, не убили бы, ясное дело, но измолотили бы так, что я ползал бы по песочнице, как слепое полураздавленное насекомое. Тем более, что до этого состояния мне уже оставалось совсем немного, но в тумане беспамятства, который меня окутывал, прозвучал вдруг отчаянный женский крик: словно вихрь, раскаленным винтом закрутился внутри песочницы — Косташ, Мымра, Радикулит, и, по-моему, даже дон Педро были отброшены, закипела и как бы разорвалась кошмарная перебранка, напряженные сильные руки куда-то потащили меня, я споткнулся о чугунные остовы скамеек, и Елена, которую я чуть было не повалил, распрямилась и яростно прошипела:
— Ну, иди-иди, шевелись, придурок набитый!.. Смотри себе под ноги!.. Черт бы тебя побрал, да ты вообще двигаться можешь?..
— Могу… — сказал я.
— Ну так — двигайся, переставляй костыли!..
Самое интересное, что я еще делал попытки вырваться. Кровь из треснувшей брови текла мне в глаза, жутковато звенело и, видимо, опухало левое ухо, хлюпало в разбитом носу, а один из передних зубов пошатывался, более, вероятно, не удерживаемый порванными корнями, в общем, я был в полуразобранном состоянии, и тем не менее, вяло старался освободиться, потому что несмотря ни на кровь, ни на страх, что меня окончательно изувечат, всплывала передо мною морда ненавистного Карла, и сквозь мякоть коричневых губ змеились мерзкие оскорбления.
И ужасно ныло под ребрами, куда он ударил меня кинжалом.
Сон становился явью.
Что-то соображать я начал только в парадной — когда Елена, прислонив меня к холодным радиаторам отопления и сказав: Подожди-подожди, дай я тебе хотя бы кровь с лица вытру, — начала промакивать мне щеки и нос платком, от которого вдруг запахло цветочной свежестью.
Пальцы у нее двигались очень профессионально. Она как будто всю жизнь ухаживала за ранеными.
— Я его убил? — спросил я, тоже доставая платок и прикладывая его к щекам и к липкому подбородку. Соображал я всетаки еще не слишком отчетливо. — Не убил? Ну так я его найду и убью!..
Я был уверен, что сделаю это.
Елена выкинула платок.
— Помолчи, — сказала она. — Помолчи. Тебе прежде всего сейчас надо умыться. Ты не можешь в таком виде появляться дома.
Она словно бы немного поколебалась и добавила — с нерешительностью, которая была ей несвойственна:
— Ты знаешь, я получила повестку…
Все мои неприятности тут же выскочили у меня из головы.
— Какую повестку? На транспорт?.. Не может быть! Ерунда! Ты же не подходишь по возрасту!..
— Наверное, снизили ценз, — сказала Елена. — Я, по-моему, слышала о каком-то таком Указе. 'Дополнения к 'Мерам по обеспечению проживания'… Ладно! Не будем сейчас думать об этом. Поднимаемся к нам и очень тихо проходим мимо Аделаиды…
— Она спит? — не освоившись еще с услышанной новостью, спросил я.
— А кто ее знает? — сказала Елена. Посмотрела на меня как-то загадочно и отвернулась. — Если мы вдруг столкнемся, то не пугайся, Аделаида тебя не укусит…
И она слегка подтолкнула меня вперед:
— Поторапливайся!..
Голос у нее зазвенел.
Мне совсем не хотелось встречаться с Аделаидой, ну ее на фиг, а к тому же и вид у меня был явно непрезентабельный, но едва мы почему-то на цыпочках поднялись на четвертый этаж и Елена, приставив палец к губам, потащила меня через прихожую, по размерам, по-моему, сопоставимую со всей нашей квартирой, как ближайшая дверь, задрапированная узорчатой тканью, осторожно открылась и просунувшаяся оттуда чувырла в белой панаме посмотрела на нас и поинтересовалась с ощутимой тревогой:
— Ты почту проверила?
— Нет почты сегодня, — с досадой сказала Елена. — Что вы, тетя, все время выспрашиваете? Я вам обещала, что если будет, то обязательно принесу. Ложитесь лучше в постель: у вас опять голова к вечеру разболится.
— А это кто? — изучая меня, как сквозь лупу, спросила Аделаида.
— А это один мой приятель…
— Какой приятель, весь — грязный…
— Из нашего класса, я вам потом объясню…
— А зачем ты его привела?
— Математику подготовить…
— Здравствуйте, — сказал я.
Аделаида кивнула.
— Но ты не забудь: если придут какие-нибудь извещения, то немедленно покажи. Покажи, все обсудим, потом уж решим, что нам делать.
Она шмыгнула носом.
— Ладно, ладно! — нетерпеливо сказала Елена.
Дверь без стука закрылась.
Елена опять подтолкнула меня.
— Совсем сбрендила, — сказала она. — Или, может быть, догадывается о повестке. Ты смотри не сболтни, если вдруг как-нибудь с ней столкнешься…
— А что ты собираешься делать? — спросил я.
— Что-нибудь придумаю…
— Говорят, что добровольцам на военную службу дается отсрочка…
— Какая?
— Три месяца…
Елена вся сморщилась.
— Знаешь, давай сейчас об этом не будем. Я сказала: придумаю. И придумаю, можешь не волноваться!..
— А когда у тебя срок призыва?
— Времени еще много…
Елена заметно нервничала: покусала упругие губы, которые были накрашены, и, повесив на вешалку куртку с немного распарывающимся вытянутым рукавом, быстро-быстро, по всей фигуре, одернула праздничный белый фартук — поправляя его, хотя необходимости в этом, по-моему, не было.
На меня она смотреть избегала.
И я тоже почему-то занервничал.
А когда мы прошли на кухню и, на мой взгляд, бесцельно остановились у круглого, невероятных размеров стола, где на скатерти, как будто ожидая приема, аккуратно лежали салфетки из тонкой цветной соломки, то она повозила серебряной ложечкой по одной из таких салфеток, а шепнула — как будто боялась, что нас подслушивают:
— Иди мойся. Полотенце возьми — которое с голубой каемкой. Вообще, прими, пожалуйста ванну…
