воспоминаниях — в смутных мифах и в неправдоподобных догадках о том, что что-то такое существовало. А потом и воспоминания эти будут смыты пронизывающими мгновениями.
Я, во всяком случае, знал, что мне следует делать.
И когда пара белых ухоженных лошадей, равномерно цокая подковами по булыжнику, подвезла к Департаменту вычурную коробку кареты — с сонным кучером на высоких козлах и красивым китайским фонариком, прицепленным к одному из углов — и когда из этой кареты выпростался, по-моему, напомаженный Дуремар и, как все, оглянувшись по сторонам, предложил свою руку Елене, вышедшей вслед за ним в бальном платье с кулоном, то я, ничего не продумывая, сам собой переместился в первые ряды любопытных и, таким образом оказавшись в нескольких шагах от нее, вытащил из кармана нагретых увесистый «лазарь» и, обеими руками сжимая мертвящий металл, выстрелил — получив отразившуюся в локтях, болезненную отдачу.
Я, наверное, промахнулся, потому что Елена просто-напросто уставилась на меня, а потом отшатнулась и, как мне показалось, ударилась о дверцу кареты. И — опять обернулась ко мне, и на лице ее выразилось удивление. Видимо, она что-то пыталась сказать, губы ее шевелились, а сияющие обнаженные плечи презрительно передернулись. Слов я, однако не слышал. Я, по-видимому, вообще ничего не слышал в эту минуту, но Елена, по всей вероятности, все-таки что-то сказала, а потом резко вздрогнула, точно ее укололи, и рукой, на которой висела браслетка, схватила себя за плечо: что-то красное, пугающее, невозможное потекло у нее из-под пальцев, ослепительно вспыхнула крошка бриллиантов на перстне — и она посмотрела на это текущее, красное, а затем — на меня, по-видимому, уже догадываясь. Было видно, что она нисколько не испугалась: подняла вдруг другую, свободную руку и знакомым мне жестом, как-то даже неторопливо постучала себя по виску, вероятно, показывая, что ты, мол, свихнутый.
Конечно, я был свихнутый, я и сам это отчетливо понимал, потому мне надо было стрелять, но я не стрелял, обессилев. Я лишь тупо глядел на все это — красное, стекающее по коже, и внезапная дрожь, зародившаяся где-то внутри, подсказала мне, что именно так вытекает жизнь.
Конечно, я был свихнутый: странные карикатурные люди бесновались вокруг меня, они что-то кричали и размахивали руками, подходить, однако, вплотную, наверное, опасались. Я, оборотился к ним, не зная, что делать, и они всем скоплением дико шарахнулись, по-видимому, испугавшись. Образовался какой- то проход. Там была — мостовая, и набережная, выложенная гранитом, и горбатый каменный мост, отражающийся в канале. На мосту я, склонившись, выпустил из рук пистолет, и он, булькнув, ушел куда-то в темную воду. Сияло солнце. Я почти ничего не видел. Позади меня был душный непроницаемый мрак. И непроницаемый мрак сгустился по бокам от меня. И непроницаемый мрак лежал впереди. И лишь чуточку дальше, у суставчатой, с узкими окнами каланчи, нависающей, будто падая, над самым асфальтом, у ворот, которые были закрыты, словно проблеск надежды, мерцало что-то расплывчатое. И я знал, что мне остается уже недолго, и я медленно потащился туда — потому что там было немного светлее…
20. ЭПИЛОГ. ДЕНЬ ПРОЩЕНИЯ
А на следующий день в городе был праздник.
С вечера развесили по всем улицам красивые черно-желтые флаги, а часов с десяти утра, когда солнце, очистившись от тумана, совершенно по-летнему, высоко засияло над крышами, грянули из репродукторов веселые песни и, сменяя друг друга, как будто отодвинули все заботы.
Праздничные неторопливые толпы с воздушными шариками и трещотками потекли на Торговую площадь.
За ночь там был построен уступчатый деревянный помост, и когда площадь к полудню заполнилась разгоряченным народом, то по ступенькам помоста, сопровождаемый немногочисленной свитой, не взошел, а как бы взлетел от избытка энергии Мэр в сияющем светлом костюме и, немного подавшись вперед, ухватившись за перекладину, над которой чернели змеиные головы микрофонов, произнес великолепную речь — о прошлом и будущем города.
Он сказал, что главные трудности уже позади, что сегодня они расстаются с последними опасными заблуждениями, что дорога в прекрасное завтра уже открыта и что всех их теперь ждет период спокойствия и процветания.
В голосе его звучала возвышенная уверенность, острое вздернутое лицо было словно высечено на медали, справа от него находился серьезный, сосредоточенный Дуремар, а по левую руку, посверкивая полировкой хитина, поводя из стороны в сторону щеточками жестких антенн, как приземистый монумент, сторожил, казалось, каждую фразу угрюмый Жук-носорог, и непроницаемые глаза его, от темени до подбородка, будто стекла очков, отражали летнее небо.
Ивонна, иногда приподнимавшаяся на цыпочки, хорошо видела их обоих.
Высокий и низенький.
А когда Мэр закончил, выразив надежду на скорое благополучие, и простер руку в приветствии, как это обычно изображалось на парадных портретах, то, наверное по команде, зарокотали военные барабаны, и под их приглушенную равномерную дробь, на дощатый настил, сооруженный, по всей вероятности, также сегодняшней ночью, поднялась чрезвычайно внушительная фигура в малиновом балахоне и почти сразу же вознесла над собой светлую полоску меча.
Как этот меч опустился, Ивонна не видела, она лишь слышала надувшийся многоголосием крик и затем облегченное: 'Ах'!.. — вырвавшееся, словно из единого горла.
И немедленно загремел оркестр, означающий, что начались народные танцы.
Окружающая Ивонну толпа несколько разрядилась.
— С праздником!.. — сказала ей незнакомая женщина, у которой в ладони была зажата гвоздика.
И Ивонна тоже ответила:
— С праздником!..
Золотистый, почти невидимый дождь вдруг заморосил из ясного неба.
Струи его — блистали.
Точно протянулась над городом стеклянная паутина.
Ивонна заторопилась.
Однако, дождь испарялся, по-видимому, не достигая земли, и когда она оглянулась с середины мостового пролета, то увидела шпили и купола — чуть подрагивающие в призрачном существовании.
Казалось, что они сейчас растворятся в пространстве.
Но они вовсе не растворились, а стали еще чище и еще красивее.
Долетел мелодичный серебряный звон часов.
Праздник на площади продолжался…
