Дуремаром… В платье, значит, сумочка такая — из красной кожи… Привет, говорю, Ленка, она мне тоже говорит, привет… Дуремар, значит, берет ее под руку и они — заходят… Платье, говорю, значит, сумочка. Вообще так — прикид нормальный…
— А ты? — спросил Косташ.
— А что — я? Постоял, пошел дальше… — Дон Педро вдруг ухмыльнулся. — Мы с Радикулитом в тот день насвистались: ойей-ей!.. елки зеленые!.. Домой еле приполз. Ну, все, ребята? Ну, я — почапал…
Он перешагнул через выставленные ноги Радикулита, но, наверное, все-таки неловко зацепился за них, потому что сделал вперед два быстрых шага — ухватился за стену казенного узенького коридорчика.
На спине у него, как подпалины, коричневели родимые пятна.
Косташ смотрел на меня.
— Ну что, убедился? — спросил он, почему-то, наподобие дона Педро, туповато помаргивая. — Ладно. Не переживай, наплевать… — И вдруг тоскливо, как будто из самого сердца, вздохнул. — Не об этом сейчас надо думать…
Он, по-моему, хотел еще что-то добавить — редкий случай, когда Косташ заговорил, по всей вероятности, откровенно, но буквально в следующее мгновение дверь, ведущая в кабинет врача, с прибабахом открылась и оттуда вывалилась пятерка полуголых возбужденных ребят, а опухший санитар, высунувшийся вслед за ними, как ворона, откашлялся и скомандовал, тараща выпуклые глаза:
— Следующая пятерка!.. Заходите по алфавиту!..
Щеки у него лиловели от нездоровой отечности.
— Ну пока, — сказал Косташ, нагибаясь и трогая меня за плечо. — Не расстраивайся. Желаю тебе удачи…
— Тебе — того же… — механически ответил я.
— И — не переживай…
— А я и не переживаю…
Я был рад, что он, наконец, от меня отвязался. И еще я был рад, что вместе с ним в кабинет убрались Радикулит и дон Педро. Я совсем не хотел, чтобы они сейчас со мной разговаривали.
Этого мне было не надо.
Потому что я неожиданно понял, что мне теперь следует делать.
Значит, Дуремар.
И когда я понял, что мне следует делать, то отчаяние и беспомощность, овладевшие мной, как-то незаметно, вероятно, сами собой рассосались, и на смену им с удивительной легкостью, даже несколько напугавшей меня, появилось холодное и ясное равнодушие — отрешенность, позволяющая действовать и говорить с точностью бездушного механизма.
Что-то во мне сгорело.
Я теперь мог наблюдать за происходящим как бы со стороны.
И меня ничуть не задело, когда из-за дверей кабинета, вдруг раздался психический душераздирающий вопль: Сволочи!.. Я вас всех ненавижу!.. Морды военкоматские!.. — а затем сами двери шарахнулись, как от пушечного ядра, и оттуда, словно вышибленный ударом, вылетел головой вперед разлохмаченный Косташ и, наверное, ощутимо треснувшись о батарею у противоположной стены, ухватился за трубы обеими трясущимися руками:
— Гады!.. Фанера армейская!.. Мы с вами еще поквитаемся!..
Меня это действительно не касалось, и я даже без особого любопытства слушал, как появившийся вслед за Косташом ухмыляющийся довольный дон Педро, объяснял — помогая себе неуклюжей жестикуляцией:
— Ну, справка у него была… Значит, насчет болезни… А тут, главный который, говорит, что болезнь эту уже отменили… Ну, указ такой вышел, или еще — я не знаю… Ну, придется ему, значит, тоже теперь пыхтеть в казарме… Призывают, значит, и — никаких отсрочек… Ну а что?.. Он лучше других, что ли?..
Меня это не касалось.
И даже когда, не владеющий собой, бледный Косташ, сотрясаясь от ярости, обратил к нам ощеренное, будто у волка, лицо и затравленно выкрикнул сорванным голосом: Заткнись, дубина! Тебя здесь не спрашивают!.. — а дон Педро вместо того, чтобы, как полагалось, заткнуться, обернулся и с угрожающей интонацией произнес:
— А вот ты тут не выступай, а то, знаешь, и схлопотать недолго…
После чего Косташ, как это ни странно, и в самом деле перестал выступать, а, разворотив ком одежды, начал лихорадочно одеваться — прыгая и не попадая, то в штанину, то в рукава, — то я даже на это не обратил никакого внимания, и лишь тихо сказал, когда Косташ толкнул меня, чтобы я отодвинулся:
— Не надо, Костя, не дергайся…
А Косташ опять яростно выкрикнул:
— Отстань от меня!.. Все отстаньте!.. — и потом, вероятно, желая, в свою очередь, задеть посильнее. — А где твой дружок?!. Бегает по начальству?!. Ничего-ничего, он себе уже выбегал освобождение!..
Карла среди нас действительно не было. Но меня это в данный момент нисколько не волновало, я, ни слова не говоря отодвинулся подальше от Косташа, и едва санитар, вероятно, ничуть не взволнованный инцидентом, снова высунулся из зловещих дверей и сказал, хриплым басом и осовело помаргивая: Следующая пятерка!.. — как я встал и, не дожидаясь никого из напарников, самым первым прошел в холодноватый большой кабинет, где под стендами со схемами и фотографиями выстроилась шеренга стульев, а с другой стороны за двумя составленными в торец столами, восседали, как боги, члены Медицинской комиссии.
Все они были, как на подбор, очень грузные, похожие по очертаниям на барсуков, но с такими мордоворотами, какие барсукам и не снились, белые застиранные халаты сидели на них, как на пугалах, и очки на переносице главврача казались анахронической редкостью.
Мне велели остановиться на ковровой дорожке и не сходить, а затем самый тощий барсук, наверное, секретарь Комиссии, поинтересовался:
— Фамилия?.. Год рождения?..
Я назвался, и перед главным врачом тут же появилась канцелярская серая папка, в которой были подшиты различные документы. Он их, по-моему, с отвращением перелистал и, рыгнув, не стесняясь, так, что до меня долетел отчетливый запах лука, задержался на одной из бумаг, где, как мне показалось, чернело поверх листа название Департамента.
Брови его немного сдвинулись — жесткими волосистыми кустиками.
— Ну что, освобождать будем?..
Двое других врачей нехотя повернулись к открытой папке и, как в зеркале, зашевелили губами — видимо, с трудом усваивая отпечатанный текст.
— Непонятно, — сказал один из них после томительной паузы.
— Что тебе непонятно?
— А вот — подписи, на подписи посмотри…
— А что подписи: Начальник департамента Кулебякин… управляющий Канцелярией старший советник Пупырский… Все на месте. Что тебе тут не нравится?..
Тогда врач, находящийся справа, который интересовался, осторожно просунул башку — прямо к уху своего непосредственного начальника — и отчаянно зашептал, вероятно, стараясь ослабить командирские интонации.
До меня долетало:
— Неожиданное отставка… Этой ночью… Ни у кого даже и в мыслях не было… Как бы нам на этом деле не навернуться…
Ухо главного врача вдруг стало багровым.
— А это — точно? — поворачиваясь к нашептывающему, требовательно спросил он.
— Ради бога, товарищ полковник, известно уже — всему городу…
Тогда главный врач громогласно откашлялся и закрыл папку.
