— Бедная Кора!..
5. ФРАНЦ ДЕМЭЙ. ВНЕ ЗАКОНА
Убивать мне никогда раньше не приходилось, стрелять, в общем, стрелял, пожалуй, даже много стрелял, особенно в прошлом месяце, когда мы совершили нападение на склад оружия в районе Старого Порта, охрана там оказалась несколько многочисленней, чем доносила наша разведка: вероятно, случайность, от случайности у нас никто не застрахован, настрелялся я тогда, пожалуй, на год вперед, но одно дело, когда это происходит ночью, на расстоянии: бухаешь из тяжеленного «лазаря» по расплывающимся мутным теням и, за редким исключением, не знаешь, попал ты в кого-нибудь или нет, на таком расстоянии все равно не видно, разве что попадет в тебя самого, но уж это, как говорится, бог миловал, и совсем другое, если акция происходит утром, как например сейчас, и осуществлять ее приходится лицом к лицу, причем, по возможности, без лишнего шума, то есть, своими руками — вот, что меня более всего напрягало, я не то, чтобы нервничал: месяцы, проведенные в группе, приучили ко многому, но я, тем не менее, ощущал какое-то внутреннее напряжение — скованность, озноб, невидимый глазом — внешне это, по-моему, выражалось в неловкости некоторых движений: я, например, никак не мог вытащить сигарету из туго набитой пачки, словно кончики пальцев утратили свою чувствительность, а когда, наконец, все же вытащил и чиркнул спичкой о коробок, то почему-то выронил на пол и спичку, и сигарету.
То есть, пришлось поднимать эти мелочи и начинать все сначала.
Руки у меня сильно промахивались.
Даже Крокодил, по-видимому, обратил на это внимание, потому что неожиданно поднял правую бровь и заметил с несвойственной ему тяжеловесной серьезностью:
— Успокойся. Переживаешь, как институтка…
А за этой тяжеловесной серьезностью, как мне показалось, прозвучало определенное превосходство.
Так учитель, наверное, мог бы наставлять своего воспитанника.
Он сказал:
— Убивать тяжело по первому разу, это естественно. А потом привыкаешь и относишься к самому процессу уже как к работе. Главное тут, чтобы — руки делали. Если руки делают, то остальное — уже неважно…
Судя по всему, он хотел меня подбодрить, все-таки боевой офицер, сколько новобранцев прошло перед ним за последние годы, и ведь каждого, наверное, требовалось обтесать, научить обращению, вылепить из него настоящего профессионала. То же, знаете ли, непросто… В общем, вовремя он мне это сказал: мандраж — не мандраж, но что-то в таком роде у меня действительно начиналось, во всяком случае, под ложечкой сосало довольно чувствительно, и — что самое неприятное — отдавалось по горлу, вызывая противную тошноту, меня, как будто во время качки, явственно, хотя и слабо мутило, я уже прикидывал, что, пока есть время, надо бы сбегать под какимнибудь предлогом в уборную: сунуть два пальца в рот, чтобы снизошло облегчение, но это, конечно, был бы ужасный позор, катастрофа, крах всей моей репутации, поэтому ни в какой туалет я, разумеется, не побежал, а лишь отхлебнул безалкогольного мандаринового коктейля, который мы заказали, и, втянув в себя воздух кафе, по температуре мало чем отличающийся от наружного, хрипловато, как и положено опытному герильеро, сказал Крокодилу:
— Не отвлекайся!..
Не знаю, что такое случилось со мной в эту минуту, но я вдруг совершенно отчетливо понял, что Крокодил — уже не жилец в нашем мире. Что ему совсем немного осталось. Может быть, всего пара месяцев, а может быть, и гораздо меньше. Трудно было сказать, почему именно я так решил — то ли потому, что он и в самом деле сегодня был похож на больного: весь какой-то нахохлившийся, отпивающий свой коктейль мелкими хлюпающими глоточками, то ли потому, что у меня из-за предстоящей работы было в данный момент несколько нервозное состояние и поэтому мне, как наркоману, мерещилась всякая чертовщина, а может быть, еще и потому, что после ареста Сэнсэя, который ударил, как гром среди ясного неба, я все время испытывал чувство какой-то изматывающей безнадежности — когда кажется, что вся жизнь твоя не имеет никакого значения, когда цель, ради которой ты только и существовал, бесповоротно утрачена, а все окружающее тебя засасывается жуткой трясиной.
Это надо же, чтобы так бессмысленно провалился.
И кто?
Сэнсэй!
Во всяком случае, насчет Крокодила я теперь был абсолютно уверен. Мне даже чудился запах смерти, который он источает: приторный такой, травянистый, удушливый запах, слабым привкусом, как лекарство, оседающий на языке и напоминающий резкий запах болиголова. Вероятно, поэтому меня и стало мутить. Разумеется — бред, свихнутое воображение, и тем не менее, мне этот запах все время чудился.
Я даже слегка отодвинулся вместе со стулом, якобы для того, чтобы лучше был виден дом, за которым мы сейчас наблюдали. Дом был старый, пятиэтажный, с нависающей над каждым окном безобразной аляповатой лепкой, грязь и сырость, наверное, въелись в него еще в прошлом столетии, ремонтировали его много раз, и поэтому невозможно было сказать, что конкретно эта лепка обозначает, кажется — крылатых младенцев, которые трубили в раковины, так мне во всяком случае представлялось, — я в этом доме родился, я в нем, к несчастью, вырос и я из него ушел, чтобы потом, через несколько лет, вернуться обратно, но я так и не удосужился посмотреть на него, как следует, почему-то мне всегда было некогда, из всего своего детства я помню лишь драки и дикие выходки, заканчивающиеся скандалами. И мне некогда было рассматривать его даже сейчас, потому что Крокодил, по-моему, догадался, зачем я от него отодвинулся, и тоскливо, как раненая собака, заглянув мне в глаза, произнес тихим голосом, в котором непостижимым образом звучала ирония:
— Ну что, возьмем еще по коктейлю?..
У меня прямо мурашки пошли по коже от этого голоса.
Действительно, как покойник.
К счастью, на том мои переживания и завершились — так, как в следующее мгновение, собираясь уже что-то буркнуть на нелепый вопрос Крокодила, я не столько заметил, сколько, пожалуй, почувствовал — тихое, одними тенями движение на тротуаре, и, немедленно позабыв обо всем на свете, дернувшись телом так, что едва не опрокинулся тонкий коктейльный стаканчик, обостренным, как это бывает в подобных случаях, зрением сразу увидел, что дверь мастерской, на которой был нарисован сапог невероятных размеров, по-немногу и словно бы нехотя отворяется, а из-за нее появляется Старый Томас в обычном своем, потертом кожаном фартуке, в лапсердаке, в галошах, обутых на валенки, и, остановившись, как всегда, на пороге, мерно пыхая трубкой, торчащей у него изо рта, начинает, как будто видя все это впервые, оглядывать улицу с погашенными фонарями, отсыревшее бледное небо, кривоватые уродины тополей, а затем, по-видимому, удовлетворившись привычной картиной, поворачивается и опять скрывается в мастерской, а из темного проема ворот, сохраняющего еще ночную промозглость, переваливаясь с боку на бок, наверное, получив хозяйское разрешение, выезжает повозка, влекомая неповоротливым мерином, и Оттон, как две капли воды, похожий на Старого Томаса, точно так же оглядывается с высоких козел по сторонам и размеренно, с фамильной непрошибаемой флегмой чуть кивает и попыхивает короткой трубочкой.
То есть, начиналась наша непосредственная работа.
— Внимание! — скомандовал я Крокодилу.
Но Крокодил уже и сам все прекрасно видел: во всяком случае, ноги его, положенные одна на другую, немедленно подтянулись, пальцы рук, еще секунду назад чертившие что-то на поверхности столика, стали вдруг жесткими и напряженными, а глаза из-под морщинистых дряблых век блеснули, как два окуляра. Самое интересное, что со стороны, как я понимаю, он нисколько не изменился: та же сгорбленность и то же лицо алкоголика, мучающегося после вчерашнего, однако теперь это была только маска, и за внешней, даже нарочитой, пожалуй, ее безобидностью, точно лезвие в ножнах, таилась готовность к стремительному и беспощадному действию. Плохо пришлось бы тому, кто поверил бы этой обманчивой безобидности, плата
