передних рядах Веронику. Она уже прошла в зал или еще не прошла? Если даже прошла и села, отсюда ее не видно.
– Не крутись, – строго говорит Никита.
– Я только...
– Откинься на спинку... Вот так... Дыши – ровно...
Между тем, на сцене происходит некоторое движение. В президиум, представляющий собой круглый столик, поставленный по отношению к кафедре несколько сбоку, усаживаются сам Ромлеев, сразу становящийся гораздо солиднее, сэр Энтони и еще один человек, появление которого для многих оказывается неожиданным. Это – Саша Гринпуттер, уехавший на постоянное место жительства в Штаты еще четыре года назад. Кстати, Саша Гринпуттер – еще один характерный пример, как Ромлеев даже явную неудачу может обратить к выгоде и себе, и общему делу.
Когда лет семь-восемь назад началась волна поспешных отъездов, вызванных катастрофическим состоянием института – дошли до ручки, кранты, зарплату тогда не выплачивали по несколько месяцев – то отношение к этому факту было очень противоречивое. Одни явно завидовали отъезжантам, сумевшим вырваться в рай, сулящий неисчислимые материальные преимущества, записывали адреса, брали клятвы, что никогда не забудут, питали надежды, между прочим, абсолютно не оправдавшиеся, что это каким-то образом изменит их собственную судьбу, другие в то же самое время произносили речи о моральной нечистоплотности, о трусости, о предательстве эгоистов, бросающих институт в трудный момент. Страсти, вероятно, кипели нешуточные. Я этого времени не застал, но кое-какие слухи до меня доходили. Ромлеев тогда дистанцировался от обеих крайностей. Он, разумеется, не приветствовал никакие отъезды, да и не мог, поскольку как научный руководитель терял перспективных сотрудников, но он также никого и не осуждал, во всяком случае вслух, и поставить ему потом в вину было нечего. Более того, каждому из отъезжантов, а их было, если не ошибаюсь, всего человек десять – двенадцать, он давал рекомендательные письма к тем знакомым на Западе, которые у него имелись. Рассказывают, что персонально каждому желал удачи, просил писать, не теряться и выражал надежду на будущее сотрудничество. Такая тактика, как позже выяснилось, имела успех. Социология ведь далеко не так интернациональна, как математика: здесь свои методы, часто достаточно специфические, свой «местный» материал, который невозможно распространить за пределы данного этноса или государства; большинство отъезжантов ушло, будто камни в воду – никаких кругов, никаких известий, будто их никогда и не существовало. Однако двое за пару лет все-таки всплыли, и вот Саша Гринпуттер, который, впрочем, и в институте был далеко не последним, стал руководителем целого научного направления, главой департамента, организатором двух масштабных проектов. Сейчас, насколько можно судить, один из этих проектов смыкается с исследования нашего института. Речь, по-видимому, идет о долгосрочном сотрудничестве: финансирование оттуда, а исследовательские работы выполняются местными силами. Так что появление Гринпуттера в президиуме не случайно. И не случайно он держится так свободно, раскованно и доброжелательно. Кивает знакомым в зале, машет кому-то рукой, пишет что-то на листочке бумаги и тут же передает его вынырнувшей сбоку Клепсидре.
Впрочем, все это быстро заканчивается. Ромлеев берет микрофон и объявляет, что конференция, «которую мы так долго готовили», наконец открывается. Он говорит о значении того факта, что данный форум проходит именно в Петербурге, благодарит городскую администрацию за «поддержку и понимание наших проблем», заверяет со своей стороны, что будут приложены все усилия и что «петербургская школа» будет и дальше достойно выглядеть в мировом сообществе социологов. Затем несколько приветственных слов говорит сэр Энтони, а затем Саша Гринпуттер произносит всего одну фразу: «Я очень рад снова видеть вас всех». Таким образом церемония открытия завершается, и для вступительного доклада слово предоставляется профессору Рокомыслову.
Это для меня полная неожиданность. Предполагалось – по крайней мере в черновике, который я получил неделю назад – что первый доклад на конференции сделает Е. И. Мильк из отдела социальной антропологии. И, на мой взгляд, это было бы абсолютно правильно. Женя Мильк – как раз тот, человек, которому и следовало бы прокладывать научный фарватер. Он сразу же задал бы соответствующий уровень разговора. А Рокомыслов, хоть и профессор, но – это уже нечто совсем из другой области.
– Они изменили программу, – шепчет Никита.
Я достаю из папки выданных мне документов программу, отпечатанную тоже в виде буклета, и обнаруживаю, что действительно – порядок выступлений теперь совершенно иной. Женя Мильк поставлен на вторую часть дня, как впрочем и двое других сильных докладчиков, а в первой части, кроме упомянутого Рокомыслова, наличествуют Зенчук с Решетниковым и Андрюша Семайло. И если, скажем, Зенчук с Решетниковым это еще ничего, оба, конечно, не блещут, но сделают, скорее всего, вполне достойные сообщения, то Андрюша Семайло – это уже полное недоразумение; ничего, кроме затасканных анекдотов, он предложить не сможет. То есть, я, конечно, догадываюсь, зачем это сделано. Мне понятно, что помимо принципа содержательности здесь присутствуют еще и всякие привходящие обстоятельства. Рокомыслов, например, советник губернатора по науке, и не дать ему слово было бы, наверное, административной ошибкой. В конце концов, он обеспечил конференции множество льгот. И Семайло, обязательный член всех мыслимых общественных комитетов, всех собраний и совещаний, всех встреч властей с творческой интеллигенцией города, тоже, вероятно, потребовал, чтобы его выступление было поставлено на видное место. И, вероятно, тоже – отказать ему было нельзя. И все-таки мне становится несколько не по себе. Какими бы ни были эти самые привходящие обстоятельства (я не мальчик и знаю, что иногда они имеют непреодолимый характер), лицо конференции – это прежде всего докладчики, и если их, пусть на первых порах, представляют Рокомыслов с Семайло, научный престиж всего действия резко падает. Неужели Ромлеев этого не понимает?
Действительность превосходит худшие мои опасения. Рокомыслов сегодня не просто бессодержателен, он еще и необычайно занудлив. Вот этого я категорически не принимаю. Неужели взрослому человеку, ученому, не понятны самые элементарные вещи: если уж выходишь перед аудиторией, особенно такой представительной, то все-таки надо в своем выступлении что-то сказать. Никто не требует от докладчика, чтобы он был блистательным интеллектуалом. Способности у всех разные и завораживающую концепцию способен создать далеко не каждый. Да и не так уж часто красивые концепции возникают. Но предложить в докладе занимательный фактурный материал, пусть не экзот, но нечто такое, что слушать было бы по крайней мере не скучно, мне кажется, обязан любой выступающий. В конце концов есть такое понятие как «публицистическое выступление»: докладчик опирается не на факты и обобщения, а исключительно на эмоции. Тем более, что и слушатели, как правило, воспринимают такие выступления с удовольствием. «Публицистика» дает им возможность отвлечься от засушенного языка науки. Обстоятельство, кстати, немаловажное. Рокомыслов однако, не способен даже на публицистические экзерсисы. Он гундосит что-то о «значении социальных исследований в современных глобальных процессах». Одна бесцветная фраза равномерно наматывается на другую, и уже минут через пять я необратимо теряю нить рассуждений.
Ничуть не лучше выступают и Зенчук с Решетниковым. Причем, надо заметить, что, в отличие от Рокомыслова, эти авторы вовсе не представляют собой пустое место, чувствуется, что оба они серьезно готовились к конференции, собрали любопытный материал и даже сумели его связать не слишком банальными соображениями. В другое время это, наверное, неплохо бы прозвучало. Однако то ли на них так подействовали унылые песнопения Рокомыслова (вот почему нельзя было выпускать его в самом начале), то ли уровень конференции слишком давит им на сознание, но сегодня и тот и другой явно не в форме. Обоим не хватает живости, оба невыносимо бубнят и – что уже никуда не годится – читают целые куски по бумажке. Выступать по бумажке, мне кажется, вообще не стоит. От этого голос мертвеет, в нем появляется удручающая монотонность. Как будто докладчику самому не нравится то, что приходится говорить, и он произносит текст исключительно по обязанности.
Не удивительно, что конференц-зал постепенно пустеет. Если после выступления Рокомыслова уходят сразу человек десять-двенадцать, это понятно: те, в основном, кто явился только на торжественное открытие, то после Решетникова уходят еще пять-семь человек, а после тусклого бормотания Зенчука еще столько же.
– Разбегаются, – говорит Никита сквозь зубы.
Впрочем, осуждать уходящих я не берусь. Я лишь мельком думаю, что в научных, как, кстати, вероятно, и в других конференциях, есть вообще нечто странное, не поддающееся никакой логике. Я еще понимаю
