зависит. Так и простоишь столбом, у стенки, с фужером минеральной воды. Эта черта фуршетов меня тоже отпугивает. Я физически не могу пробиваться куда-то и требовать внимания лично к себе, приятно улыбаться нужному человеку, шаркать ножкой, выслушивать его вежливые, снисходительные замечания. Я это пробовал, пересиливая себя, несколько раз, и потом каждый раз испытывал довольно неприятные ощущения. Как будто что-то внутри себя неизбежно теряешь. Что-то такое, что в дальнейшем восстановить очень трудно. Хотя многие, разумеется, считают иначе. Вот и сейчас, я вижу, как вокруг сэра Энтони скопился плотненький, в два ряда венчик страждущих. В первых рядах его, конечно, Выдра с Мурьяном: Выдра подсовывает диктофон – наверное, собирается сделать потом интервью, а Мурьян, от избытка чувств даже приподнимающийся на цыпочках, приветливо улыбается и протягивает поверх голов сэру Энтони свою книжечку. Старания их понятны. Только что Нонна Галанина, которая, как замдиректора по науке, всегда в курсе всего, сообщила мне, что следующую конференцию действительно планируется собрать на Мальте. Паршивый, между прочим, остров, заодно комментирует Нонна. Своей воды нет, используют либо восстановленную, либо из опреснителей. Чай на такой воде пить нельзя, кофе – нельзя, а после ванной на коже будто оседает какая-то мутная пленочка. От нашего института будут приглашены пять человек. Ну, двое это понятно: Ромлеев и кто-нибудь еще из дирекции. А вот за оставшиеся три места будет свалка. Вы, кстати, тоже в списке возможных кандидатур.
– А ты сама?
– Мне эта конференция не по профилю.
Заявляя так, Нонна ничуть не рисуется. Она серьезный исследователь, и у нее – масса весьма цитируемых работ по межгрупповой трансляции. То есть по передаче специфической информации от одних социальных групп другим. Если бы она захотела поехать на Мальту, она бы поехала.
– Жалко терять десять дней, – говорит Нонна. – День подготовки доклада, день сборов, день, чтобы просто туда добраться, два дня – сама конференция, затем день – возвращения, два дня акклиматизации – опять в нашу морось, и по крайней мере еще два дня, как водится, расползутся сквозь пальцы. Нет у меня этих десяти дней...
Впрочем, ее тут же отвлекают два чеха, интересующиеся завтрашней культурной программой. Один держит буклетик с расписанием мероприятий, тычет в него пальцем и пытается объяснить, что куда-то не успевает. А второй, почему-то прикрытый кепочкой, как на улице, видимо за компанию, время от времени произносит:
– Очень спасибо...
Я отхожу в сторону, чтобы им не мешать, и внезапно оказываюсь лицом к лицу с сэром Энтони. Непонятно, как он освободился от своего окружения. Вблизи сэр Энтони еще более худ, чем при взгляде со стороны, и усы яркого пшеничного цвета топорщатся у него, как у дворового кота. Он, вероятно, хочет поговорить со мной. Я беспомощно оглядываюсь. Нет ничего хуже, если на конференции сотрудники одного отдела сбиваются в круг и начинают общаться только сами с собой – как будто не могут сделать это в другое время. Поэтому Никита заранее распределил нам роли, и, согласно его начертаниям, сэр Энтони для беседы должен был бы достаться ему или Авениру. Авенир с его фундаментальными знаниями может, не напрягаясь, поддерживать разговор на любом уровне, а Никита, который, конечно, такими знаниями не обладает, умеет зато перевести общение в нужные координаты. Я же как самый легковесный член группы должен был взять на себя чехов или поляков. Тут, по крайней мере, не требуется знания языка. Однако, заранее всего не предусмотришь. Авенир в настоящий момент атакован как раз поляками. Они обступили его с трех сторон, яростно прижимая к стене, и жестикулируют – наскакивая как свора борзых. Чувствуется. что Авенир завяз там надолго. Сам же Никита, который, наверное, мог бы меня выручить, разговаривает о чем-то с Ромлеевым и не замечает сложившейся ситуации. Не кричать же ему через весь зал. В результате сэр Энтони вежливо подхватывает меня под руку и прогулочным, медленным шагом ведет вдоль длинного помещения. Он делает это, вероятно, затем, чтобы никто к нам больше не подошел.
Оказывается, у него есть некий вопрос. Сэр Энтони просит заранее его извинить, если вопрос вдруг покажется мне слишком резким. Однако мы с вами оба исследователи, я надеюсь, и понимаем, наверное, что наука в определенном смысле находится вне сферы этики.
– Пожалуй, – несколько скованно отвечаю я.
Сэр Энтони внимательно смотрит на меня, а потом чуть разворачивает, чтобы обогнуть угол стола.
– Если я правильно понял смысл вашего выступления, вы рассчитываете преодолеть депрессию путем обращения к архетипам. Вы производите своего рода редукцию: все конструкты культуры, вся социальная парадигма при этом вытесняются на периферию. Внутреннее пространство психики действительно открывается. Однако в такой механике есть, мне кажется, оборотная сторона. Ваш так называемый «первичный язык», универсальный язык, о котором вы так увлекательно говорили сегодня, несомненно относится к области зомбирующих методик. Он не столько создает в человеке личность, на что вы, по- моему, в конечном счете надеетесь, сколько личность определенного типа, а именно – отформатированную специалистом-психологом. Человек при этом становится лишь объектом социомедицины и приобретает характеристики, требующиеся данному обществу. Субъективное, личное, «непредсказуемое» содержание он утрачивает, возникает «психологический клон», вероятно неотличимый от тысяч и десятков тысяч других. Ведь исходная матрица клонирования у них одна...
Сэр Энтони ухватывает самую суть проблемы. Мы с Никитой и Авениром уже который месяц обсуждаем именно этот вопрос. Наша социотерапия – лекарство или одна из технологий зомбирования? Мы спасаем человека и человечество от отчаяния или, сами того не ведая, способствуем их будущему порабощению? Потому что, пробуждая в человеке новое желание жить, подключая те силы, которые заложены в нем самой природой, мы действительно очищаем базовое пространство психики и тем самым открываем его для восприятия любого социального содержания. Индоктринация в данном случае происходит почти мгновенно. Человек обретает веру, закладываемую в него терапевтом. Причем, это могут быть и гуманистические идеалы, следованию которым, надо признаться, человек инстинктивно сопротивляется; но это может быть и философия рабства, философия божества, которому следует безоговорочно подчиняться. Индоктринация негативом, как мы уже убедились, происходит значительно проще, чем нравственное позитивирование. Пациента легче превратить в негодяя. чем в человека честного и порядочного.
Авенир, правда, считает эту проблему надуманной. По его мнению, зомбирующими характеристиками обладает тогда вообще любая культура. Человек, появляясь на свет, сразу же оказывается в определенной социальной среде и пропитывается ею тотально – до глубин подсознания. Если огурец положить в рассол, говорит Авенир, он становится соленым независимо от собственного желания. Воспитание в школе, например, тоже является индоктринацией. И семейное воспитание, и воспитание классикой, в частности – литературой. Оно тоже насильственно закладывает в нас определенные истины и при этом нисколько не интересуясь нашим собственным мнением. Абсолютной свободы выбора не существует. Мы всегда выбираем в рамках уже внедренного в нас идеологического формата. Даже когда президент России выступает по телевидению, это тоже зомбирование, поскольку смещает нас к его точке зрения. Мы, хотя бы отчасти, но начинаем смотреть на действительность его глазами, и оказываемся таким образом в координатах чужой психологии. Удовлетворительного решения данной ситуации нет. Вероятно, эта проблема относится к тем, которые не могут быть решены даже в принципе. По крайней мере, в нынешней парадигме знаний. Вообще, ради бога, давайте обойдемся без метафизики...
Вот в таком духе примерно я отвечаю и сэру Энтони. Я также излагаю ему концепцию Авенира о биологической сути депрессии. Я говорю о том, что этот механизм отчаяния, по-видимому, универсален и что обращение к архетипам – возможно, единственный способ его реального преодоления.
Сэр Энтони, как выясняется, со мной решительно не согласен. Он полагает, что дело здесь вовсе не в человеке как в биологическом виде, хотя, разумеется, это тоже имеет значение. Просто европейское восприятие мира основано на так называемом «осевом времени», движущей силой которого, в свою очередь, является «христианский сюжет». То есть – сотворение мира, сотворение человека, последующее грехопадение, низвержение в земную юдоль, «где в поте лица своего он должен добывать хлеб свой...», затем – Второе пришествие, Армагеддон, Конец света. Пусть это короткий сюжет, поскольку он перетекает из вечности в вечность, но – именно сюжет, развитие, следование определенному направлению. Тем он и отличается от «кольцевого времени» восточных цивилизаций; ну, вы знаете, эти повторяющиеся китайские, японские, индийские циклы: «год лошади», «год дракона», «год тигра» и тому подобное... А «сюжетное время» порождает и европейское представление о прогрессе – представление о сознательном и
