разговора, мать Гели – человек не простой, но и переносить нашу встречу тоже больше нельзя. Я и так два раза откладывал ее из-за конференции. И, в конце концов, Марита Сергеевна платит мне деньги. Она имеет право знать, что происходит. Поэтому в субботу, около часа дня я оказываюсь возле четырехэтажного, недавно отремонтированного дома на Можайской улице. Этот дом выделяется в ряду других как свежей краской в два цвета: светло-песочные стены, темно-коричневые детали лепной отделки, так и сияющими, без единой пылинки, чистыми прозрачными окнами.
Таких домов сейчас появилось в городе довольно много. У них обычно сохраняют фасад, правда, укрепляя его, расчищая напластования прежних десятилетий, зато внутри все ломают, строят фактически заново, делают полную перепланировку. Ворота во двор здесь, как правило, всегда заперты и открываются только по специальному коду, а в парадных, более похожих на холлы в театрах, сидят охранники, одетые в серую униформу. В моей парадной тоже сидит такой охранник. Он оценивает меня быстрым взглядом и интересуется в какую квартиру я направляюсь. А затем соединяется с ней и получает короткое подтверждение.
– Пожалуйста, проходите, – вежливо говорит он.
Я поднимаюсь на четвертый этаж. Марита Сергеевна встречает меня у приоткрытых дверей. Сегодня на ней – светлые джинсы, с подшитой декоративной бахромкой и заправленная в них лилового оттенка футболка с кокетливой розочкой под плечом, слева от ворота. Все – очень обтягивающее, пружинящее, скульптурно прорисовывающее женские очертания. Причем, я сразу же замечаю, что футболка у нее натянута на голое тело: под приподнятой грудью материей отчетливо угадываются сосочки.
– Рада вас видеть, – говорит Марита Сергеевна.
Она помогает мне повесить куртку, которой я немного стесняюсь, и затем, как всегда, извиняется, что принимает меня на кухне. Это единственное место в квартире, где у них можно курить. Разве что еще на балконе, опоясывающем угол дома с обеих сторон. Но на балконе сейчас курить – холодно. А курить в комнатах... – Марита Сергеевна передергивает плечами:
– Сама курю, но ненавижу, если в помещении – табачный запах...
Я отвечаю в том духе, что мне – без разницы. В кухне, так в кухне. В кухне даже как-то свободнее.
Правда, назвать это помещение кухней можно только условно. Оно, видимо, метров шестьдесят общей площади, пятистенное, с тремя окнами, выходящими и на улицу и во дворик, и даже чтобы просто его пересечь, требуются, на мой взгляд, некоторые усилия. Причем с одной стороны оно ограничено эркером, где стоит круглый стол человек, наверное, на двенадцать, и громадная, натуральная пальма, осеняющая его ажурными листьями, а с другой располагается уже собственно кухня – две раковины и плита, отделенные от всего остального пространства изгибом перегородки. Пол выстлан шероховатыми плитками, напоминающими облицовку египетских пирамид, и на каждой плитке – рисунок птицы или животного. Некоторые – совершенно фантастического обличья: с кошачьими головами, но с оперенным телом и разведенными крыльями, другие наоборот – орлиный клюв, зато тело – пятнистое, явно принадлежащее какому-то хищнику.
В общем, у меня вся квартира меньше, чем эта кухня. Никаких эмоций, впрочем, я по этому поводу не выказываю, переодеваюсь в мягкие тапочки, которые мне предлагает Марита Сергеевна, прохожу между двумя расписными столбиками, подпирающими потолок, и, повинуясь гостеприимному указанию, сажусь за овальный столик, инкрустированный перламутром.
Марита Сергеевна – очень организованный человек. На столике уже пребывают конфеты, печенье, маленькие кофейные чашечки. Сама кофеварка выключилась, наверное, минуту назад, и Марита Сергеевна сразу же разливает ароматный напиток.
Заодно она предлагает мне коньяка.
Я отказываюсь.
– А я, пожалуй, немного выпью, – говорит Марита Сергеевна.
Из непрозрачной бутылки, похожей на уплощенную амфору, она плещет себе коньяка – на два пальца примерно, в широкодонную пузатую рюмку, сразу же отпивает глоток, чуть-чуть морщится, а потом закуривает и спрашивает, как, по моему мнению, выглядит ситуация.
Я в свою очередь отпиваю кофе, который хорош не только на запах, и неторопливо, чтобы разговор не приобрел излишней эмоциональности, отвечаю, что положение, на мой взгляд, значительно лучше, чем раньше. Геля вполне успешно преодолевает внутренний кризис, явно стабилизируется, успокаивается, вновь начинает проявлять интерес к жизни, можно надеяться, что месяца через три она вообще придет в норму. Конечно, какие-то рецидивы на этой стадии, еще возможны, но мне лично кажется, что самое неприятное уже позади. Главное теперь – поддержать текущий процесс, ни в коем случае не провоцировать срывов.
– Она мне грубит, – с досадой говорит Марита Сергеевна. – Я ее вежливо спрашиваю: когда ты вернешься? Не запрещаю, пусть идет куда хочет. В ответ – бормотание, «это не твое дело»... А вчера, между прочим, вернулась в половине двенадцатого. Я же волнуюсь. Вы понимаете – вдруг с ней что-то случилось?..
Она делает еще глоток коньяка. Я в свою очередь отпиваю кофе и, чуть наклоняясь вперед, объясняю Марите Сергеевне, что, как ни странно, грубость в такой ситуации – признак выздоровления. Грубит – значит начинает реагировать на обстановку. Вы вспомните, как совсем недавно Геля целыми неделями просто не выходила из дома. Запрется у себя в комнате и не отвечает ни на какие вопросы. Вот, что удалось за эти три месяца переломить: отчаяние, апатию, безразличие... Если у Гели сейчас обнаружились некие интересы, неважно – какие, важно, что они вообще появились, это следует только приветствовать. В какой бы форме они первоначально ни выражались. Вообще – больше доверия. Геля – уже вполне самостоятельный человек. Не стоит относиться к ней, как к ребенку. Попробуйте несколько иной эмоциональный рисунок. Попробуйте относиться к ней, как к подруге, которая имеет право на личную жизнь. Попробуйте «растворить негатив». Пусть не столько вы будете за нее беспокоиться, сколько она – за вас. Повысьте статус ее ответственности. Обычно это дает хорошие результаты.
– Ей восемнадцать лет, – строго говорит Марита Сергеевна. – Какая в восемнадцать лет может быть личная жизнь?
Я также строго напоминаю ей, что у нее самой в восемнадцать лет уже была дочь. Или в девятнадцать? Впрочем, принципиального значения это не имеет. Вас, наверное, контролировали ваши родители? Вам, наверное, запрещали – то, другое и третье? Вам, наверное, прожужжали уши – как должна держать себя молодая девушка? И что в результате? Вспомните. Как вы к этому относились?.. Извините, пожалуйста, что я об этом заговорил, но здесь важно понять внутреннюю механику ситуации. Если вы не хотите, чтобы Геля повторила «версию матери», дайте ей больше свободы. Не пытайтесь навязывать свою реальность. Не господствуйте, станьте не сюзереном, а другом. Это, конечно, тоже не гарантирует от... некоторых экстремалей... но, по крайней мере, их вероятность существенно понижается...
Мне немного стыдно, что я изрекаю такие банальности. Однако я уже убедился, что хуже всего воспринимаются как раз самые тривиальные вещи. Наверное, они «замыливаются» от частого употребления – выцветают, стираются, становятся схоластическими. Их требуется очистить, чтобы первоначальный смысл вновь засиял.
К тому же, мне сильно мешает то, что Марита Сергеевна сегодня так выразительно прорисована. Она сидит прямо, немного прогнувшись, и от этого грудь заметно выдается вперед. Твердые и, вероятно, горячие сосочки ее натягивают тонкую ткань. У меня внутри – дрожь. Сердце не бьется, а как будто вибрирует, стиснутое волнением.
Впрочем, слушает Марита Сергеевна очень внимательно.
– Так вы полагаете, что все будет в порядке? – спрашивает она.
Я заверяю ее, что именно так и будет. Ведь ничего уникального в Гелиной ситуации нет. Несчастную любовь в юности переживает практически каждый и, не знаю уж к счастью или к несчастью, но эти переживания не смертельны. Единственное – не допускать зацикливания на отрицании. А для этого – терпеливо, не ожидая быстрых успехов, налаживать внутрисемейные отношения. День за днем, шаг за шагом, не позволяя негативным эмоциям выплескиваться наружу. Доверие не возникает сразу – одним- единственным усилием воли. Доверие создается медленно, за счет ежедневной кропотливой работы. Трудности здесь будут не только у Гели. Трудности здесь, прежде всего, будут у вас. Вам самой нужно этому научиться.
