отдельности ни одного лица. Лишь обращенное на меня громадное множество глаз. Что они смотрят? Чего они еще от меня хотят? Все закончилось. Время, отпущенное для судьбы, истекло. Упал занавес. У меня редко и гулко, как колокол, бухает сердце. Я беру почему-то расползшиеся по кафедре листочки доклада и, как во сне, ступая по воздуху, возвращаюсь на свое место.
Лишь в перерыве, который у нас называется иностранным термином «кофе-брейк», я наконец понимаю, как стратегически правильно сделал Ромлеев, перенеся наш доклад в самый финал заседания. Если бы мое выступление последовало сразу за Рокомысловым, как ранее и планировалось, то оно, вне всяких сомнений, было бы заслонено дальнейшими сообщениями. Потому что как бы ни мямлили и ни спотыкались Решетников с Зенчуком, как бы ни было ясно всем, что Андрюша Семайло ничего толком сказать не может – надувает щеки, пыжится, извергает из себя какофонию бессмысленных звуков – все равно впечатление от нашего материала было бы заметно ослаблено. Теперь же доклад подан точно на блюдечке, и перерыв, фактически, превращается в его спонтанное обсуждение.
Меня сразу же обступают со всех сторон, задают вопросы, протягивают отовсюду визитные карточки. Я просто захлебываюсь в гомоне голосов. Нормально, говорит Авенир. Он даже не вспоминает, что бы пропущен спорный кусочек. Молодец-молодец, говорит Никита. И это тоже в его устах – высшая степень признания. Балей пожимает мне руку и спешит представить какого-то низенького француза: Мсье Левез хотел бы опубликовать ваш доклад в «Социологическом обозрении». А степенный, всегда сознающий свою научную значимость Фокин, у которого галстук из-за объемистого живота торчит вперед, предлагает встретиться и обсудить некоторые проблемы. Позвоните мне на следующей неделе, низким рокочущим голосом просит он. У нас с вами, по-моему, найдется тема для разговора.
Однако все расступаются, когда подходит сэр Энтони. Сэр Энтони – звезда нынешней конференции, и его слово звучит весомее остальных. Одной рукой он держит пластмассовый, довольно-таки убогий стаканчик с кофе, а другую протягивает и осторожно прикасается к моему локтю.
– Я вас поздравляю. Очень, очень хорошее выступление...
Ничего больше сэр Энтони вымолвить не успевает. Клепсидра подхватывает его и очень вежливо, но непреклонно увлекает в боковой коридорчик. Насколько я понимаю, у них собственный кофе-брейк в кабинете Ромлеева, и Клепсидра обязана доставить гостя по назначению.
Хотя, может быть, это сейчас и к лучшему. Все равно обсуждать какую-либо серьезную проблематику я в данный момент просто не в состоянии. Меня еще трясет возбуждение, оставшееся после доклада, и я, охваченный им, едва понимаю, что вокруг происходит. Я тоже жму чьи-то руки, просовывающиеся как будто из ниоткуда, обещаю кому-то что-то, отвечаю, по-моему невпопад, на сыплющиеся градом вопросы, в свою очередь раздаю визитки, которые, к счастью, оказываются в боковом карманчике пиджака, и мне даже некогда подойти к дальним столикам, чтобы взять кофе.
Да, в конце концов, бог с ним, с кофе! Гораздо важнее, что наш доклад и в самом деле, по-видимому, произвел некоторое впечатление. Это для нас сейчас самое главное. Наша группа, как это ни странно, находится в институте, в общем, на птичьих правах. Мы были созданы временно, специальным приказом Ромлеева, и этот приказ действителен, пока действителен сам Ромлеев. Трудность здесь в том, что мы не слишком вписываемся в тематику института. С направлением наших исследований нам было бы лучше работать в каком-нибудь другом учреждении. Мы скорее биологи, чем социологи или психологи. Мы обращаемся к тем механизмам, которые в социальных исследованиях, как правило, не затрагиваются. И хотя наиболее перспективные научные достижения возникают, как демонстрирует практика, на стыке нескольких дисциплин (характерным примером здесь может служить появление синергетики), все же наша вполне очевидная жанровая инаковость вызывает и отчуждение и определенную ревность. Не всем нравится наше «привилегированное» положение в институте, наша замкнутость на себя, неожиданность наших выводов и материалов – непохожесть всегда вызывает приступы ксенофобии – и на одном из ученых советов, которые, к слову, Ромлеев старается проводить как можно реже, уже поднимался вопрос «о распылении сил и средств института на непрофильные исследования». В качестве иллюстрации, естественно, фигурировала наша группа. Особенно, говорят, усердствовал на заседании Рокомыслов.
Так что, обойдусь я пока без кофе. Кофе я, в конце концов, могу выпить в любое другое время.
Собственно, так оно в результате и получается. Почти всю вторую часть конференции я провожу в комнате оргкомитета. Я пью кофе с девочками, которые не заняты на дежурстве, болтаю о пустяках и дважды выхожу на набережную, чтобы выкурить сигарету. Правда, время от времени, влекомый чувством долга, я все-таки возвращаюсь в зал и честно пытаюсь вникнуть в тему очередного доклада. Однако опустошенность после моего собственного выступления еще слишком сильна – я сижу, как болванчик, улавливая сознанием лишь отдельные фразы. Меня это, впрочем, не очень волнует. И Никита, и Авенир, раскрыв блокноты, делают многочисленные пометки. Я знаю, что самое ценное из произнесенного будет ими выловлено и зафиксировано, а затем сведено в синопсис и доложено на нашей ближайшей встрече. В этом смысле мне беспокоиться не о чем.
Несколько раз я пытаюсь высматривать Веронику. Но ее то ли действительно уже нет, то ли она устроилась так, что с моего места, недалеко от дверей, ее не видно. Во всяком случае, мне ее обнаружить не удается, и от этого внутренняя моя опустошенность становится еще сильнее.
Более-менее я прихожу в себя лишь уже на фуршете. Он происходит в кафе, расположенном на другой стороне канала. Четыре довольно-таки крутые ступеньки ведут в полуподвальное помещение, обитое лакированными панелями, а оно, в свою очередь, продолжается вытянутым уютным кофейным зальчиком. Столики в этом зальчике отделены друг от друга полукруглыми выступами, и над каждым, наподобие свечки, горит небольшая удлиненная лампочка. Вполне подходящее место, чтобы вести приватные разговоры.
Правда, для нашего мероприятия кафе все-таки маловато. Когда все участники конференции, включая и тех, кто подтянулся сюда только ради фуршета, концентрируются внутри и распределяются вдоль стола, заставленного салатиками, бутербродами, фруктами, бутылками с вином и минеральной водой, образуется теснота, чуть ли не как в метро в час пик: осторожно давят, подталкивают, напирают практически отовсюду, а когда некоторые из присутствующих еще и закуривают, синеватый слоистый дым начинает плыть прямо на уровне глаз. Дышать становится трудно. Единственный способ хоть как-то существовать это – закурить самому. Что я и делаю со всей возможной поспешностью. Кроме того я наливаю себе фужер воды с мелкими пузырьками и выпиваю его сразу же, почти на одном дыхании.
Ничего другого я сейчас не хочу. Тем более, что легкий ажиотаж, возникший после моего утреннего выступления, еще дает себя знать. Ко мне непрерывно протискиваются какие-то люди, о чем-то спрашивают, пытаются завязать разговор.
Все это, кстати, вполне естественно. Фуршет, что бы там ни писали вышучивающие подобные мероприятия журналисты, одно из самых значимых и ответственных действий на конференции. Где еще можно установить контакт с человеком, которого в иной ситуации не увидишь? Где еще можно решить вопросы, обычное прохождение коих требует целых недель или месяцев? То есть, я, разумеется, не противник фуршетов. В отличие от легкомысленной прессы, я сознаю их деловую необходимость. Однако я также и не любитель подобных мероприятий. Чтобы получать удовольствие от фуршетов, надо быть прежде всего человеком светским. Надо уметь поддерживать разговор даже с тем, кто тебе абсолютно неинтересен, надо уметь с умным и серьезным лицом выслушивать всякие глупости. А я, к сожалению, всего этого не умею. Если собеседник не слишком приятен, меня охватывает такая тоска, скрыть которую я просто не в состоянии. Что, разумеется, влечет за собой шлейф ненужных обид. Это плохо, и считается, что это – мой недостаток. И тем не менее, я вовсе не стремлюсь от него избавиться. Я уже давно обратил внимание на следующий любопытный факт: люди светские – это, как правило, люди абсолютно бесплодные, умение приятно общаться – обычно сопровождается мизерными научными результатами. Мне также понятна механика этой закономерности. Для творчества, научного или художественного, как воздух, необходима коллизия с окружающим миром. Мир не таков, каким я хочу его видеть. Это то, что, на мой взгляд, рождает первоначальный творческий импульс. Действительность для человека невыносима, он старается изменить ее хотя бы силой воображения. А светскость – это как раз внутреннее примирение с миром. Это подсознательное приятие тех его черт, которые не имеют права на существование. Человек светский обычно полностью растворен в действительности, коллизии с миром нет, импульс творчества у него резко ослаблен. Незачем что-то делать. Незачем спорить и конфликтовать. Ему и так хорошо.
К тому же у фуршетов есть одна отрицательная черта. Чтобы добиться здесь чего-то реального, надо хотя бы немного толкаться локтями. Иначе будет просто не приблизиться к людям, от которых что-то
