– И это лишь половина правды, – продолжал ученый. – Потому что если посмотреть на стратегии, которые на этой диаграмме понижающе действуют на рост населения, то окажется, что они содействуют наступлению степей, росту пустынь и засолению почв. – Он указал на другую, меньшую иллюстрацию. – Вот развитие пахотных площадей. В 1980 году на каждого жителя земли приходилось по 0,31 гектара плодородной земли, в 2000 году ее будет лишь 0,16 гектара. И плодородные почвы убывают – как по площади, так и по качеству. Эрозия лишь усиливается из-за неизбежного культивирования: там, где необходимо орошение, почвы засаливаются; своей дани требует и заражение отравляющими веществами. Через двадцать пять лет дойдет предположительно до восьмисот квадратных метров на душу населения – то есть с огородик на человека. Как этого может хватить? – Он в отчаянии опустил руки. – На всех не хватит.
Оба затихли, предавшись своим мыслям. Затем Маккейн неторопливо откинулся в своем кресле, и оно опасно заскрипело под ним.
– И все равно я не могу поверить, – сказал он. – А что, например, с сырьем?
Коллинз снова притулился к краешку своего письменного стола.
– Эффект есть. Но если вы окажете давление на комплексную систему, в ней возникнут стратегии уклонения – совершенно автоматически, поскольку вы тем самым повысите привлекательность альтернативных вариантов. Возьмите энергию. В том же масштабе, в каком поднимется цена на нефть, станут привлекательнее другие системы энергии, например солнечная.
– Я бы ничего не имел против.
– Но вы при этом лишитесь инструмента давления. То же самое с сырьем. Есть даже исторические прецеденты. В мировых войнах противники пытаются отрезать друг другу доступ к стратегическому сырью через бойкоты и блокады морских путей – с тем результатом, что изобретаются вещества-заменители, иногда с улучшенными характеристиками.
Маккейн с каменным лицом положил руки на подлокотники.
– Итак, это и есть ваш результат? Что все тщетно и остается лишь вопрос времени?
– Этого я не сказал. Мой результат таков, что
– О, спасибо, – сказал Маккейн.
– Это не значит, что нельзя через продолжительное воздействие – например, через международное сотрудничество…
Профессор запнулся, потому что при этих словах его гость запрокинул голову и исторг зычный не то крик, не то смех.
– Международное сотрудничество?! – Профессор, на какой планете вы живете? Когда и где вы видели международное сотрудничество? Какие вам известны прецеденты? Мне известны только прецеденты катастроф. Все эти экологические конференции, от которых не было никакого проку… Нет уж, это вы оставьте. Это просто глупо.
– У нас имеются самые точные, самые обоснованные экстраполяции, какие когда-либо проводились. Во время международной конференции мы могли бы просчитать последствия любых предложенных программ и в тот же день доложить их делегатам.
Маккейн только фыркнул и отрицательно покачал головой:
– Забудьте об этом.
– Мы могли бы добиться через публикацию…
– Это не будет опубликовано.
– Дело ваше. – Тощая фигурка Коллинза, казалось, осела. – Но если быстро и решительно не произойдут чрезвычайно важные вещи, я больше ничего не смогу вам предложить, кроме голода и эпидемий за гранью всяких представлений, а в конце пустынную, отравленную, выщелоченную землю, на которой больше нельзя будет жить.
Они ждали их перед домом, в котором у родителей Урсулы была небольшая трехкомнатная квартира с балконом. Марко вырос перед ними словно из-под земли:
– Добрый день, мистер Фонтанелли, – он прилагал усилия, чтобы в его словах не прозвучала укоризна. Это не вполне ему удалось. Другие охранники, вышедшие из припаркованной машины, имели мрачный вид и не сказали ничего.
Семья Фален жила на пятом этаже, лифта не было. Они ждали в дверях, когда Урсула и Джон, запыхавшись, поднялись по лестнице. Лица пожилых людей заурядного вида просияли при виде дочери. Мать Урсулы хоть и сказала
Отец немного говорил по-английски: компьютерная фирма, которая была когда-то в числе его клиентов, а теперь дала ему работу, была отделением американского концерна, и ему пришлось осваивать язык. В школе он учил только русский, рассказал он, но и того давно не помнил. Говоря, он много смеялся и приветствовал Джона так, будто они давно знали друг друга. За столом он то и дело откладывал приборы, чтобы размять ревматические суставы пальцев.
Сама Урсула походила на мать, которую можно было принять за ее старшую сестру, если бы не старушечье платье в цветочек и серый фартук поверх него. Урсуле приходилось переводить, потому что мать хотела побольше узнать о Джоне, о его родителях, о его братьях, хочет ли он иметь детей и сколько. Когда Джон ответил на это «десять», она отказалась переводить. Но отец понял и перевел жене, и все засмеялись, а Урсула покраснела.
– Здесь я выросла, – сказала Урсула, когда они смотрели с балкона на детскую площадку. – Качели все те же. Я их любила. А вон там, за мусорными баками, один мальчик хотел меня поцеловать, когда мне было одиннадцать.
– Неподходящее место.
– Мне тоже так показалось.
Квартира была тесная, заставленная мебелью и захламленная. Бывшая детская комната Урсулы была занята моделью железной дороги, которую увлеченно собирал ее отец. Перед ужином было шампанское, названное по имени какого-то сказочного героя, не известного Джону, а после десерта извлекли фотоальбом, и Джон увидел Урсулу голеньким младенцем, потом в детском саду, потом первоклассницей и подростком на каникулах в Венгрии. Им пришлось посмотреть диапозитивы о поездке родителей на Канары, где они праздновали тридцатилетие свадьбы, и когда пришло время прощаться, была почти полночь.
Шел легкий дождь. Поразительно молчаливые телохранители отвезли их в квартиру Урсулы на другой конец города и лишь осклабились, когда Джон заверил их, что в эту ночь они ему больше не понадобятся.
Когда Маккейн поздним вечером покидал институт, упали первые капли, а когда он парковался перед гостиницей в Хартфорде, где был заказан для него номер, тучи словно прорвало. Он был в эту ночь единственным гостем, и комната, которую он получил, была даже великовата для одного человека. Он бросил дорожную сумку и мокрое пальто на двуспальную кровать и, не включая свет, подошел к двери на террасу.
О сне нечего было и думать. Дождь барабанил с такой силой, будто ковчег уже снова ждал где-то всемирного потопа, сверкали молнии, и гремел гром, раскалывая небо на куски.
38
Как это могло быть? Ведь он сделал все, что мог, жертвовал сном, друзьями, отношениями, голодал во время учебы, не щадил себя, нет, действительно не щадил – и вот…
Как это могло быть? Ведь все так хорошо сходилось. Для этой задачи его предназначила сама судьба, в которой он никогда не сомневался. Само провидение вело его, поставило его на то место, где он очутился, когда пришла пора… Он отдал своему предназначению жизнь, это можно было сказать с полным правом. И не одну. И все оказалось напрасным?
