Один триллион долларов

Нет. Не думать дальше. Не в этом направлении.

А может ли быть, что?..

От Ноя этого никто не требовал. От Понтия Пилата тоже. Маккейн вскочил, суетливо огляделся, нет ли в комнате бара, нет ли алкоголя, чтобы остановить эти мысли?

А может ли быть, что его задача на самом деле состоит?..

Он начал задыхаться. Сердце его колотилось. Внезапно ему стало ясно, что эта мысль, если додумать ее до конца, убьет его, ведь она предназначена для титана, его же душу она потопит, пустит ко дну. И хорошо, это тоже выход. Да.

А может ли быть, что его задача на самом деле состоит в том, чтобы ускорить катастрофу? И позаботиться о том, чтобы выжил не кто попало, а кто надо – и после этого застать мир еще в таком состоянии, чтобы в нем можно было выстроить будущее?

Он повалился на бок и остался так лежать с закрытыми глазами. Время шло. Он не мог сказать, сколько он так пролежал, но гроза прошла, когда он снова решился пошевелиться, признаваясь себе, что еще жив. Ему было холодно, он мерз все сильнее. Его сердце билось с трудом, кровь, казалось, превратилась в густой сироп, нос заложило.

Он с трудом поднялся, дрожа, ощущая себя хрупким, готовым рассыпаться на куски. Но видел он отчетливо. Он видел перед собой путь, видел и пройденную дорогу, понимал, почему все должно быть именно так.

Разумеется, эти взаимосвязи не могли открыться ему раньше. В его юные годы он был слишком идеалистичным, чтобы взвалить на себя такую ответственность. Знание об истинных взаимосвязях было бы для него бременем, которое раздавило бы его, вместо того чтобы окрылить. Судьба милосердно оставляла его в иллюзии, что он может открыть дверь в будущее для всех людей. Он хоть и спрашивал себя, как это возможно, но верил иллюзии. В этом была его сила.

Потребовалась достоверность этих детализованных экстраполяций, чтобы открыть ему глаза на истинные масштабы кризиса. Это было необходимо: ввергнуть его в глубокую пропасть отчаяния, чтобы до его понимания дошла необходимость того, что ему предстояло сделать. У него мороз шел по коже от величественной жестокости природы. Она давала не только жизнь, но и смерть. Без одного невозможно было другое. Вся жизнь состояла из проб и ошибок, из полноты и отбраковки негодного.

На этот масштаб божественного он всегда закрывал глаза, находясь в плену мышления своего времени. Но где жизнь, там должна быть и смерть. Без этого равновесия не было будущего, не было долговечности. Это равновесие он беспрестанно искал в своих расчетах, но не мог найти, потому что не был готов заплатить ту цену, за которую только и приобреталось это равновесие.

Он так и не встал на ноги, а на четвереньках дополз по колючему ковровому покрытию до кровати, спихнул на пол дорожную сумку и пальто и забрался под одеяло. Сколько же он провалялся голый на полу? Он с трудом повернул голову. Цифровые часы бессмысленно мигали нулями: должно быть, прерывалась подача тока. Он потер себе руки и плечи, но согреться не мог. Требовался горячий душ, неважно, насколько поздний теперь час.

Когда его больно стегала вода и по всему телу бежали мурашки, он вспомнил того типа в машине, с примитивным торжеством вырвавшего у него первенство на дороге, этого широкоплечего homo erectus, в голове у которого не было ничего, кроме траханья и езды на машине. Какое право на существование – если без предубеждений разрешить себе этот вопрос – было у этого примитивного организма? Существа, как те двое в машине, были лишь потребителями труда других – бесценных, полезных людей. Людей с понятием и вкусом, которые стремились что-то создать, ставили перед собой жизненные цели и пытались что-то сделать для сограждан. Но, кроме них, было полно этих паразитов. И незачем поддерживать жизнь таких полулюдей, когда и без них тесно.

Если на всех не хватит, надо позаботиться о том, чтобы хватило тем, кто достоин.

Малькольм Маккейн подставил лицо под горячую струю и мельком подумал о том, что с этой точки зрения Джона Фонтанелли трудно было бы причислить к последним.

* * *

Проснувшись, Джон не сразу сообразил, где он. Солнце светило сквозь окно на крыше, щекоча ему нос. Квартирка Урсулы состояла – смотря по тому, как оценить выступы стен, – то ли из одной, то ли из двух комнат и ванной, но все это было изобретательно встроено в сложную крышу и выглядело живописно. И хотя по мебели было видно, что она совсем недорогая, от всех вещей исходило очарование, от которого становилось уютно.

Урсула лежала рядом, полураскрытая, и, словно почувствовав его взгляд, тоже проснулась, заспанно моргала и улыбалась.

– Можно подумать, что я тебе нравлюсь, – пролепетала она.

– Можно, – ухмыльнулся Джон.

Она перевернулась, что тоже представляло собой привлекательное зрелище, и потянулась к будильнику.

– О! Сегодня суббота, что ли?

– Если они не поменяли календарь.

– Напрасно ты шутишь. Сегодня наш красивый роман может оборваться.

– Хочешь, я отгадаю? Ты собираешься познакомить меня с твоим мужем, а он боксер.

– Гораздо хуже. Я хочу познакомить тебя с моим дедушкой, а он нацист.

* * *

Джону казалось странной нервозность Урсулы. В конце концов женится-то он не дедушке, так ведь? Но она отреагировала на это лишь натянутым «Погоди». Кажется, она не на шутку боялась, что он бросит ее без объяснений и сбежит. Должно быть, ее дедушка сам сатана. В нем уже разгоралось любопытство.

По дороге в дом престарелых Урсула была взвинчена, непрерывно говорила с телохранителями, расспрашивала, как им удается всю ночь охранять дом, а наутро выглядеть свежими, как яичко. Марко охотно изложил ей схему, как они по очереди спят и принимают душ в отеле, который всегда находится поблизости, и завтракают в машине так, чтобы ничего не запачкать.

– Есть надежда, – сказала она, когда они входили в богадельню. – Я только сейчас сообразила, что дедушка не говорит ни слова по-английски.

Джон усмехнулся:

– Но как же он будет рассказывать нам про свои военные подвиги?

Двое охранников следовали за ними: с них снова не сводили глаз.

– Он не рассказывает про военные подвиги, – мрачно сказала Урсула. – Он был инструктором СС – «Мертвая голова». Он стопроцентный нацист и Mein Kampf Гитлера знает наизусть.

Он сжал ее руку, в надежде таким образом успокоить.

– Он не говорит по-английски, а я не немец. Мне придется верить тебе на слово.

Йозеф Фален действительно не говорил по-английски.

Но говорил по-итальянски, и даже лучше, чем Джон.

– Я три года служил в Италии, по приказу рейхсфюрера СС Гиммлера лично, – последовало по-военному четкое объяснение. – Офицер по связям с итальянскими камарадами. Основательное изучение языка было обязательным, как и для разведзаданий.

Урсула так и села. Джон был поражен. Древний дедушка Урсулы сидел в кресле-каталке, но Джону нечасто доводилось видеть стариков, настолько бодрых и разумных, как Йозеф Фален.

И он понял, чего боялась Урсула. От этого старика исходили флюиды жесткой беспощадности, от которых шерсть вставала дыбом. Он коротко стриг оставшиеся волосы и носил их на строгий пробор, а его ясные серые глаза смотрели на Джона, как смотрел бы волк на добычу. Легко было представить, как этот человек расстреливает женщин и детей. И страшно было спросить об этом, потому что ответ не хотелось знать.

– Значит, вы и есть тот знаменитый Джон Сальваторе Фонтанелли, – сказал Йозеф Фален и указал на стул: – Садитесь. Мой сын известил меня о вашем приезде; это для меня большая честь.

– Grazie, – пробормотал Джон и сел. Урсула зажала ладонью рот, во взгляде ее была паника.