Он перевел глаза направо и увидел Джастину – она сидела у изголовья и с тревогой вглядывалась в глаза мужа.
– Что с тобой? Лион вздохнул.
– Я отвратительно себя чувствую…
– Да на тебе просто лица нет! – воскликнула Джастина, но тут же добавила, – с тех пор, как ты вернулся из Лондона…
Она не договорила, однако Лион прекрасно понял, что именно она хотела сказать; когда живешь с человеком так долго, нет нужды оттачивать каждую фразу, можно быть уверенным, что тебя поймут…
Лион, несмело повернувшись к ней – при этом в шейном позвонке его что-то хрустнуло, произнес:
– Я болен, и теперь, как никогда, понимаю, что это – наказание…
– Но за что?
Тяжело вздохнув, Лион продолжал:
– Я, пожилой человек, который всю жизнь гордился, что обладает рациональным мышлением, дал себя одурачить!
Джастина невесело вздохнула.
Лион, снедаемый угрызениями совести, чувствовал в себе острейшую потребность исповедаться, унизить себя и молить о прощении.
– Да, я грешен, и за это наказан. Нет, Джастина, я не говорю о своем теперешнем самочувствии. Я говорю о том состоянии душевной муки, в котором…
И он махнул рукой – что, мол, рассказывать – неужели и так не понятно? Джастина протянула ему стакан:
– Выпей воды, и тебе сразу же станет легче. Пристыженный своим недавним поведением, Лион, не желая расстраивать жену, залпом опорожнил весь стакан. В воде, судя по всему, было снотворное. Оно мягким, обволакивающим теплом растеклось по всему его телу, и, перед тем как заснуть, Лион вновь ощутил прилив чувствительности.
– Выслушай меня…
Джастина внимательно посмотрела на мужа и мягко возразила:
– Может быть, тебе не стоит говорить… Отдохни.
– Нет, я виноват, я виноват перед всеми, и должен рассказать тебе. Как знать – может быть, я умру?..
– Не надо о грустном, – промолвила Джастина, – не надо печалится. Не думай ни о чем.
– Я безнадежный эгоист. Нет, я не говорю о своей поездке в Лондон, я говорю о всей нашей совместной жизни.
– Но в чем же ты виноват?
– Я, желая построить карьеру политического деятеля, испортил твою жизнь, испортил твой путь драматической актрисы… – голос Лиона предательски задрожал.
Джастина, лишь мельком взглянув на него, сразу же отметила, что ее муж необычайно взволнован; у него был вид человека, который давно боролся с собой, словно обдумывая, сказать ли ему что-то важное, то, что мучило его в жизни, или не сказать, и вот теперь, после долгих раздумий, решившегося на такой поступок.
– Да, – говорил Лион, – я постоянно был занят только собой и своими делами – когда-то они казались мне очень важными, но теперь, перебирая в памяти все, чему я посвящал себя, я понимаю, что по большому счету это была ерунда… В сравнении с тобой и всем, что тебя волновало и интересовало.
Джастина, жалостливо посмотрев на Лиона ответила:
– Не надо… Не надо так казнить себя, не надо мучить себя, Лион…
И, оглядевшись, вышла из комнаты – наверное, это было лучшее, что она могла сделать в тот момент.
После того, как жена ушла, Лион, приподнявшись на локте, первые огляделся.
Он лежал в больничной палате, на широкой кровати, застланной безукоризненно чистым бельем.
Лион попытался подняться на ноги и тут же почувствовал, что к его груди прикреплены какие-то датчики, которых он раньше не замечал. От правой руки, начиная от предплечья, шла тонкая виниловая трубочка – впечатление было столь неожиданным и столь противным, что Лиона так и передернуло от отвращения…
Прошло несколько дней. Лион окончательно поправился – видимо, Джастина оказалась права: он был не столько болен, сколько измучен, изнурен своими переживаниями. Ему казалось, что в больнице он выспался – наверное впервые за последние лет десять. Голова его была на удивление свежей; мысли, которые прежде, во время лондонской поездки, так беспорядочно блуждали в ней, приобрели законченность и четкость.
Теперь Лион был готов выдержать любую атаку своего болезненного раскаяния – признака слабохарактерности, которое в последнее время все чаще и чаще посещали его. Первым его желанием было сорвать все эти трубки и провода со своего тела, подняться и уйти домой.
Лион предпринял попытку встать, но суставы и грудь словно обожгло расплавленным свинцом, и какая- то непонятная тяжесть вновь приковала его к кровати. В последний момент он заметил, как горящая точка на экране осциллографа судорожно заметалась, и после этого глаза его заслонила черная пелена.
