Однако сознание не покинуло его; он лежал и ждал, пока утихнет боль.
Да, если бы они с Джастиной не переехали в Оксфорд, если бы рядом с ним не поселился этот аббат О'Коннер, если бы он, Лион, умудренный жизнью человек, не согласился бы пойти на эту авантюру, которую предложил ему Джон, если бы он не отправился с аббатом в Лондон.
О, это просто невозможно – сколько можно терзать себя? Сколько можно задавать себе один и тот же вопрос – «если бы», «если бы», «если бы»…
Глаза его сверкнули холодным блеском, и неожиданная злость, словно червь, начала подтачивать сознание. Нет, он сам во всем виноват – не следует винить в своих ошибках других, тем более – этого погибшего аббата.
О'Коннер, безусловно – честный человек, честный и преданный одной идее, и как все люди подобного склада он был склонен к заблуждениям. Но почему он, Лион, дал увлечь себя?
Джастина. Неожиданно на глаза Лиона навернулись слезы.
Это он виноват – это из-за него она рассталась с карьерой драматической актрисы, из-за него утратила голос, из-за него угас ее талант. Но ведь в то время, когда карьера театральной актрисы подошла к концу, Лион добился на политическом поприще всего, о чем только мог мечтать. Сколько было переживаний, сколько было пролито слез из-за всего этого! Ведь если бы тогда…
И Лион, обессилив, отвернулся к стене. Нет, это просто невыносимо – и вновь эти «если бы». И слезы, горячие жгучие слезы, покатились по щекам Лиона.
Питер Бэкстер был известным театральным режиссером. Известным в прошлом. У самого Питера это словосочетание ничего, кроме улыбки, не вызывало.
Действительно – как можно говорить о том, что было в прошлом. Прошлое – это и есть настоящее, ведь любое настоящее рано или поздно становится прошлым.
Надо сказать, что Питер никогда не был излишне честолюбив. Этот человек всю свою сознательную жизнь посвятил театру и теперь он все меньше и меньше старался думать о нем, о том, что было в прошлом, зная, что человек, став однажды хорошим режиссером (впрочем, не обязательно режиссером, может быть, актером, музыкантом, даже костюмером или осветителем), так и останется таковым.
Теперь, когда старость приближалась так незаметно, но неотвратимо, воспоминания о театре, с которым были связаны лучшие годы его жизни, не давали ему покоя, и многоцветными, многогранными красочными волнами обрушивались на Питера – он был не в силах сопротивляться им. Да и возможно ли это было? Мистер Бэкстер любил театр и все, что с ним связано, всей душой. И, как для любого профессионала, понятие «театр» заключался для него не только в спектакле, но и во многих вещах, непонятных для непосвященного.
Слово «театр» было для него не только здание, подъезд, труппа, репетиции, оркестр, зрительный зал, сцена… Это – микрокосмос, микромодель всего человечества, в которой могло существовать практически все, и притом не в противоречии, а в полной гармонии – и любовь, и ненависть, и коварство, и зависть, и благородство, и низость, и великодушие…
Как и для любого профессионала, театр был для Питера второй жизнью, где он мог высказывать свои мысли, свое мировоззрение, свои представления об окружавшем его мире.
В любом театре наименее любимым местом Питера был зрительный зал – он и сам не мог ответить, почему именно. Зато сцена и служебные помещения за сценой манили его; всякий раз, когда он проходил по длинным полутемным коридорам, где по обеим сторонам размещались гримерные, репетиционные залы, мастерские декораторов и костюмеров, каморки пожарников, осветителей, пристанища каких-то древних, непонятно откуда берущихся старушек, у Питера всегда поднималось настроение; один только запах кулис приводил его в восторг.
Питер очень любил свой театр – построенный в классическом стиле, с богатой лепниной и позолотой, с огромной люстрой под потолком, с классическими бельэтажем, ложами, партером. Он свято служил его традициям. Все постановки тут были богато декорированы, актеры выступали в шикарных костюмах, которые, как правило, обязательно шились к каждому спектаклю – все это придавало постановкам ощущение «классического театра».
Это было серьезно, основательно, пусть немного чопорно, но зато далеко от того легкомыслия, которое все чаще и чаще захлестывало театральные подмостки.
Однако проклятая легкомысленность все-таки сумела прорваться и в его храм муз. С каждым годом количество зрителей все уменьшалось, не помогли ни классические постановки, ни декорации, ни костюмы. Премьеры Шекспира, столь любимого Питером, проходили без былого шума, и театральное руководство решило пойти на крутые меры. Ему, Питеру, Бэкстеру, главному режиссеру, было предложено в кратчайшие сроки пересмотреть репертуарную политику.
– Надо идти в ногу со временем, – сказал директор, – разработать новые подходы… Может быть, что- нибудь нетрадиционное, но такое, чтобы заинтересовало зрителей и вновь вернуло бы их в наш театр.
Тогда Питер лишь криво улыбнулся и, ничего не ответив, вышел из кабинета. Да, вся душа Питера противилась этому «новому духу времени», этой пошлости, которая выдавалась за «нововведения» и «модернизм».
Он не был ретроградом и консерватором. Он допускал, что актер в засаленной рубашке с недельной щетиной может воскликнуть хрестоматийное:
– Быть или не быть – вот в чем вопрос!
И фраза может прозвучать убедительно. Он допускал, что стража в датском королевстве может быть вооружена автоматами – как в нашумевшей постановке Бергмана. Да, это было возможно, где угодно.
Но только не в стенах его театра. Нет, нет, и еще раз нет – об этом не могло быть и речи!
Теперь, вспоминая эти события, он каялся только в одном – что не сумел тогда настоять на своем, не
