– Я кончу тем, что сопьюсь, – говорит он.
– Надеюсь.
– Я умру в канаве.
– Прекрасный конец.
– Я выпью чашу жизни до дна.
– Какую веру вы исповедуете, Поль?
– Веру в другое существо. По-моему, это единственная религия, о которой стоит говорить.
– Верили вы когда-нибудь в другое существо?
– Да, не так давно.
У темного силуэта ворот я нагоняю Поля. Моя душа неспокойна, не из-за бури, пережитой час назад, и не из-за конфликта поколений, помешавшего нам с Полем найти общий язык на сегодняшнем вечере, – мне жаль вот этих минут. По правде говоря, когда он стоит в темноте так близко от меня, я все еще горюю, что отвергла его поцелуи, но это последняя попытка женщины оказать сопротивление учительнице. Я призываю на помощь всю свою отвагу, чтобы сказать Полю несколько слов. Таких слов, которые обратят ко мне его сердце, которые отвратят его от меня навеки. Учительница требует, чтобы эти слова были сказаны.
– Я умру в канаве, – повторяет Поль не без удовольствия.
– Я готова, – начинаю я, – стать вашим домом.
Поль в тревоге поднимает голову.
– Но я такой непостоянный человек.
– Поймите, Поль, мне ничего не нужно от вас, ничего. В моем представлении слово «дом» не имеет отношения ни к социологии, ни к географии, ни к сердечным привязанностям.
Поль не без труда справляется с тугой щеколдой, выходит за ворота, делает несколько шагов и возвращается.
– У меня никогда не было дома. У меня никогда не было никакого дома. Мне никто никогда не говорил таких слов.
Наконец-то мы заключили мир. Вероятно, от поколения к поколению все-таки можно перекинуть мостик. Кажется, мы зашагали в ногу. В конце концов, у меня вполне мог быть такой сын, если бы однажды на заре я не поступила с Юджином точно так же, как сейчас с Полем.
– Я допускаю, что мое желание быть вашим домом чем-то смущает вас, – спокойно продолжаю я, впервые чувствуя под ногами твердую почву, – или беспокоит, что ж, значит, у вас есть для этого основания.
Поль безмолвствует.
Я продолжаю, хорошо сознавая свое превосходство.
– Но так как это мое жилище, вам придется считаться с моим образом мыслей и с моими представлениями о приличиях.
Поль опять сникает. Ему труднее пройти по мостику, чем мне. Он бросает меня у ворот и снова уходит, я едва вижу, где он. Кричит петух, другой отвечает ему, Поль медлит, но потом опять возвращается.
– Я глубоко тронут.
– Не верю.
– Почему?
– Потому что вы еще не поняли. Пройдет года два, не меньше, прежде чем вы поймете.
Беспокойство вновь гонит его прочь, но какая-то мысль с прежней неумолимостью заставляет вернуться.
– Если бы я встретил такого человека, как вы, когда вышел из сиротского приюта, – говорит он без капли пьяной жалости к себе, – если бы я встретил такого человека до того, как пошел в матросы, моя жизнь сложилась бы совсем иначе.
– Я хочу, чтобы вы приходили ко мне, когда вас что-нибудь тревожит, – говорю я и чувствую, что мне снова не по себе. – Я хочу, чтобы вы всегда, что бы ни случилось, всегда знали: есть человек, который вас понимает, с которым вы можете поговорить в любое время, при любых обстоятельствах.
Он упорно смотрит на розовеющее небо, и, хотя мне уже исполнилось сто лет и я замерзла и устала, я повторяю:
– В любое время, при любых обстоятельствах.
Молчание, заполненное работой мысли...
– Вы, наверное, замерзли.
– Поль, я хозяйка этого дома, и, когда бы вы ни пришли, я встречу вас как подобает хозяйке, даже если все мои кости с треском сломаются одна за другой.
Поль громко хохочет, он продолжает хохотать, шагая по дороге, а потом... потом снова возвращается ко мне, как возвращался уже столько раз.
– Все-таки, – торопливо шепчет он, – все-таки я должен как-то оторваться от вас.
И закрывает ворота; теперь мы разъединены.
