– Спокойной ночи, – шепчет он мне на ухо, и его теплое дыхание, согревая этот единственный кусочек моего тела, заставляет меня подумать о его теплых губах, – спокойной ночи... дорогая.
Я стою у ворот, смотрю вслед одинокой фигуре и прислушиваюсь к замирающему звуку одиноких шагов сына, которого могла бы родить, отнесись я менее возвышенно к Юджину однажды на заре бог весть сколько лет назад, или к одиноким шагам отца другого сына, который мог бы родиться, будь я настроена менее возвышенно сегодня на заре, когда здесь был Поль. И все-таки я не покинута. Я вскидываю подбородок. Рождение, единение и смерть людей – это еще не все, что меня интересует в жизни. Я странствую менее прозаическими дорогами. Сейчас, когда мне больше не мешает предательница-женщина, я гораздо лучше представляю, что привлекает меня в Поле. Не великолепный мужчина, каким он предстал передо мной вчера вечером. Не его рот – единственный предмет моих вожделений. Я больше не уношусь в мечтах к заре, которая стучится в небеса. И дело не в том, что я уже до дна осушила чашу жизни. Неразличимые в темноте предметы принимают все более явственные очертания в потоках света, льющегося с востока, со всех сторон слышатся крики петухов, последний звук удаляющихся шагов Поля доносится до моих ушей, и я наконец прозреваю. Несмотря на неправдоподобно красивое лицо и желание пофлиртовать, несмотря на странствия по морям и «веру в другое существо», Поль всего лишь еще один из моих малышей, и я вновь учительница, и вновь по праву горжусь собой.
«Я видела, – выводит вторая Твинни, прилежно спрашивая, как пишется каждое слово, –
Мисс Воронтозов
около могилы.
Варепарита
пела около
сестрички Пату».
Марк Каттер не выходит у меня из головы. Его мать, которая искренне ненавидит нас всех, отказывается покупать ему учебник и карандаш, потому что Марк, как она говорит, двигается слишком быстро. На самом деле Таме, мой чистокровный маори, двигается быстрее. Но дочурка миссис Каттер учится в городе, в частной школе, куда ее отдали, чтобы избавить «от этих ужасных маори», а так как в этой школе, где превыше всего ценится имя, одежда и плата за учение, только одна учительница с дипломом, то по сравнению с сестрой Марк действительно двигается слишком быстро. Наша киска и наш петух, которые регулярно посещают занятия, наверное, тоже двигаются слишком быстро.
Я прекрасно это понимаю и все равно задыхаюсь от ярости, потому что не переношу родительских «не разрешаю» и вообще терпеть не могу замужних женщин. Они напоминают мне избалованных холостяков, во всяком случае, когда речь идет о предрассудках. На уроке письма Таме усаживается со своим учебником и карандашом, а Марк не сводит с него глаз, и самое большее, на что я способна в такую минуту, – это держать язык за зубами. Что я и делаю, как ни странно.
– А ты, маленький Марк, иди к доске и возьми мел. – Это все, что я себе позволяю.
Марк стоит в недоумении, его плоское лицо обращено ко мне. Он не знает, на что решиться.
– Я попрошу маму еще раз, – говорит он. – Может быть, она купит мне учебник.
Я треплю его по подбородку.
– А может быть, нет.
Марк готов расплакаться, и я, конечно, тоже, потому что я урод, потому что мой разум лишен защитной оболочки и меня задевает за живое все, что делается вокруг, безразлично, хочу я этого или нет. Ничего не видя перед собой, я бегу в большую школу и, забыв о расплате, покупаю у директора учебник и карандаш, чтобы утешить Марка и в равной мере себя, – я не могу допустить, чтобы кто-то обидел одного из моих детей! – и в результате мы оба довольны и счастливы.
Но во время ленча, когда я иду под деревьями назад в большую школу, я понимаю, что ничего не достигла. Сидя на скамейке, я объясняю хлебу, от которого отрезаю ломтик, что нельзя ставить маленького мальчика перед выбором, кого ему слушаться – мать или учительницу. Как только вернусь в класс, размышляю я, намазывая толстый слой масла на хлеб, сейчас же скажу Марку: «Марк, твоя мама права. Тебе не нужен учебник и карандаш». Бесчестно заставлять малыша расплачиваться за мою грубую педагогическую ошибку, решаю я и беру в руки томик стихов.
Но я забываю о Марке, а он несколько дней не появляется в школе.
...И Поль Веркоу тоже. Значит, я в конце концов оторвала его от себя. Но мне в голову не приходило, что заодно он бросит школу. Где он?
– Ваш помощник, наверное, снова отправился в плавание? – поддразниваю я директора.
– Что и говорить, ему не мешало хотя бы предупредить меня. Впрочем, я абсолютно уверен, что мне незачем его разыскивать. Впрочем, он просто несчастный молодой человек, у него не было возможности научиться вести себя как полагается. Впрочем, без него все-таки очень трудно. Мне приходится работать в двух классах и заниматься делами школы.
– Очевидно, он пытается сказать что-то всему миру. В пятницу вечером... вернее, в субботу утром, если быть точной... он говорил, что ему необходимо сказать что-то всему миру.
Марк появляется через несколько дней, он был простужен.
– Моя мама, – говорит он с облегчением, – хочет, чтобы я показал ей учебник и карандаш, которые вы мне купили.
Я вздрагиваю. Какая опрометчивость. Я написала на учебнике и на карандаше его фамилию. Хотя это мало что значит в классе, где учатся маори, которые все еще живут по законам общины.
– И она хочет, – продолжает Марк голосом своей мамы, – чтобы я показал ей учебник и карандаш сегодня.
– Почему? – спрашиваю я и пытаюсь руками защитить свое горло от когтей Вины.
– Не знаю.
– М-марк, – говорю я, тороплюсь сказать я, – твоя мама не хочет покупать этот учебник и карандаш, и
