Я не верю своим ушам.
– Простите?
– Слова и музыка Анны? – повторяет он смущенно – смущенно!
Мои руки медленно опускаются и прячутся в карманы, я смотрю в пол.
– Да, – шепотом отвечаю я.
Тоже смущенно.
Молчание. Молчание – преграда, будто присутствие постороннего. Я чувствую, как солнце припекает голову, и слышу шелест страниц. Мне мучительно трудно шагнуть из сказки в действительность. За эту зиму я успела привыкнуть к старшему инспектору мистеру Аберкромби, пребывающему в мире позади моих глаз. Я не приготовилась к встрече с настоящим грозным инспектором в мире реальности. По вечерам в часы отдыха, разговаривая с вымышленным мистером Аберкромби, я не ощущала его присутствия так явственно, как сейчас. По вечерам я беседовала с человеком, созданным моим услужливым воображением. И мой сговорчивый собеседник никогда не являлся мне в образе мощного генератора энергии под маской самоустранения. Но какие бы хитроумные маски ни носили мужчины, ни одному из них еще не удалось меня провести. Самоустранение мистера Аберкромби заставляет меня только острее почувствовать, какая огромная сила таится в этом человеке.
В мире позади моих глаз я не позволяю себе резкостей, обмениваясь мыслями со старшим инспектором. А сейчас позволяю. Я не успела привыкнуть к маске. Он не носил ее во время наших разговоров зимой. Потому что тогда ему не нужно было прятать под ней фонарик, освещающий мой мозг. Мужчина, который стоит сейчас передо мной, этот великан в сером костюме, этот седовласый инспектор с суровым лицом, – совсем другой человек. О вероломство фантазии!
Мы начинаем говорить одновременно. В моем маленьком мире мистер Аберкромби говорит только тогда, когда меня это устраивает. Я смотрю на него с удивлением.
– Ваш график смены ритмов, который висит на доске вместо расписания... Я никогда не видел ничего подобного.
– Что в нем особенного, – воинственно спрашиваю я, – что особенного, если день ребенка разбивается на периоды?.. Я называю их периоды активной работы и периоды усвоения. Это всего лишь дыхание. Глубокое дыхание мозга! – Спокойнее, Анна, спокойнее. Помни, что ты Воронтозов. – Нормальное дыхание – неотъемлемое право каждого ребенка.
Мистер Аберкромби потирает лицо ладонями – знакомый характерный жест. Он стоит слишком близко, он слишком реален. И все-таки я должна как-то согласовать свои слова и свое отношение к этому человеку. Но у меня ничего не получается.
– Вы снова заставили меня говорить, – упрекаю я его.
– Я надеялся, что мне это удастся.
– Я не избалована благожелательностью, я не знаю, что вам сказать.
– Ничего.
Ненадежное весеннее солнце прячется за облаками. Мои глаза испытывают огромное облегчение. Но этот напряженный разговор утомил меня. Настоящее, невыдуманное общение слишком большая редкость в моей жизни. Тени от облаков падают на нас обоих, и я вспоминаю, что я безобразна, что у меня уродливые руки. И опускаю голову.
– Мне так приятно приходить в этот класс, – говорит мистер Аберкромби смиренно, даже смущенно, как это ни невероятно!
Его неподдельное самоуничижение не имеет ничего общего с техническими приемами.
На этот раз я знаю, что нужно молчать, и молчу. Только отворачиваюсь, чтобы он не видел моего лица. Мистер Аберкромби закрывает папку.
– Можно мне взять вашу программу с собой? Я хотел бы посмотреть ее более внимательно.
Он чистосердечен, как пятилетний малыш.
Сейчас я, несомненно, могу обойтись без резкостей. Здесь, рядом со мной, совсем близко от меня, стоит тот, кого я вправе считать по меньшей мере соучастником своих утренних бдений в Селахе. Мужчина, который так самоотверженно защищал меня от воспоминаний, мужчина, который все лето, всю осень и зиму помогал засевать опустошенные борозды моего разума. Здесь, рядом со мной – не в мечтах, а в действительности! – стоит отец моей творческой мысли, человек из плоти и крови: я вижу и слышу его, я могу протянуть руку и прикоснуться к нему. Без резкостей, Анна, без резкостей. Скажи: «Да, мистер Аберкромби, конечно!»
Я поднимаю голову, и внезапно наши глаза встречаются – в первый раз с тех пор, как я его знаю. У мистера Аберкромби суровые, проницательные, бесстрашные глаза. Ясные и упрямые. Как мог Перси Герлгрейс говорить гадости о человеке с такими глазами? Что это: двуличие художника, умеющего перевоплощаться в чиновника – существуют, наверное, подобные технические приемы, – или соглашательство в силу необходимости? Я не знаю этого мистера Аберкромби. Ко мне в класс приходит человек, которого я боюсь, да, боюсь, но он искренен.
– Я ведь даже не учительница, – доносится до меня чей-то голос.
Мой голос.
По-моему, руки за спиной мистера Аберкромби готовы выйти из повиновения.
– Вы удивительная учительница!
И только позднее, когда начинается дождь и я вижу, как мистер Аберкромби вместе с директором идет по тропинке к воротам, я вспоминаю, что не отдала ему книги, которые успела закончить к его приезду. Я бегу по двору, держа книги под халатом, чтобы раскрашенные обложки не пострадали от дождя, и полкласса бежит за мной. Догнав мистера Аберкромби, я прячу сверкающие красками сгустки жизни ему под пиджак. Я сама расстегиваю пуговицы и прижимаю книги к его телу. К его огромному стройному телу.
