хотел побыстрее истребить, разделаться со своей жизнью. Снился мне сон…
Попали мы с Гришей в ад, к самому дьяволу (мне тоже было за что). Сидим у него в просторном зале. Стол для нас накрывают. Прислуживает нам человек с обугленным, голым черепом. Сам Дьявол сидит перед нами, — грозный, бесстрастный воин с доспехами и внешностью монгола. Пронзительные щелки глаз. Думаю, взять и проткнуть его кинжалом. Но тут же испугался, он же, думаю, сволочь, понимает и читает наперёд мои мысли. Подали блюда. Стол бедный. Грише самогонки наливают, на закуску селёдка. Я не пью, обстановку изучаю. Кругом слуги дьявола.
— Ну, вот, — говорю своему соседу, — влипли мы с тобой. Говорил же я тебе, нужно духовно очищаться. И в свойственной мне оптимистической манере: — Поживём-увидим, ерунда, — прорвёмся!
Всегда пьяный Гриша любит рассказывать мне про свою жизнь в деталях и откровениях. Она интересна. Мы спорим о Боге, о том, есть ли жизнь после смерти. И я пытаюсь аргументировано излагать ему свои мысли про то, что всё есть: и Бог, и загробная жизнь…
Иногда Гриша соглашается с моими доводам и принимает существование Бога, но уже через час в нём берёт верх его стойкое, неукротимое материалистическое начало. Понимает, что губит себя, истязает, погибнет скоро, но мировоззрение не позволяет закричать о помощи и спасении.
— Я — сомневающийся в том, что есть какой-то Бог, — говорит о себе Гриша. — Если он есть, и меня ожидает ад и вечные муки, почему же мне Бог не являет себя и не даёт возможности моего спасения? Не ужель, так жестоко устроен мир?
— Бог не насилует волю человеческую. У человека всегда есть выбор познать или не познать Бога, — отвечаю я.
— Гриша, — говорю соседу, — когда-нибудь я напишу про тебя и увековечу твоё славное имя…
И ещё я полюбил двух его очень умных собак. Они как люди, а порою лучше. С ними можно даже разговаривать, и они всё понимают. Один — пёс-дворняга с чёрно-белой шерстью, вытянутая остро морда, как у колли, — очень простодушный, верный, добрый и преданный. Другая — немецкая овчарка палёно- рыжей масти, — грозная для чужих, но спокойная и ласковая для тех, кого принимает…
В пьяном угаре Гриша грозится покончить с собой, но его удерживают милые и преданные друзья, — не на кого оставить собак… И ещё у Гриши появился белый котёнок-подросток. Очень смешной!.. По ночам часто вижу, как белеет его снежный комочек за деревней в траве. Ну, куда же ты так далеко забежал? Не ровён час, станешь добычей совы или коршуна! И я забирал котёнка к себе в избу гонять мышей, которые мне периодически досаждали.
Многое в деревне я полюбил. Особенно, то сокровенное, трудно постижимое умом, что разлито в окружающей природе. Бог создавал этот мир с любовью! Стоит только длительно побыть наедине с окружающим миром, как открывается странная, непривычная мне, городскому жителю, картина. Всё-всё вокруг живое! Всё наделено неповторимым и разнообразным сознанием. Живые существа — лес, речушка, ветер, деревья, озеро, — у каждого есть свои мысли, настроения. Даже дороги русские, по которым мне полюбилось бродить бесцельно, как Странник, — живые!
К этому странному странничеству, кажется, приобщил меня Старец. Уходишь не для того, чтобы куда-то дойти, придти. Сама по себе ходьба становится целью, достижением, живым бытиём и даже неповторимой радостью существования. Будто в самой природе и в этих бесконечных русских дорогах запрятан сам Бог, и ты шагаешь идёшь не к ближайшему лесу или деревеньке, — а находишься на пути к самому себе, к своей сокровенной духовной сути…
И всё-таки, хоть и тягуче-медленно, очень для меня медленно, но на природе восстанавливается, излечивается моё тело, притупляются боли, оживляются органы, отступают болезни.
Я теперь жить не могу без деревни. Зимой в городе тоскую, — жду, не дождусь, когда наступит весна и меня примет моя милая деревенька. Только в ней, родимой, моё спасение-облегчение…
Вижу в таком стремлении вот что ещё: моё тело очистилось и ожило, и каждой своей клеточкой оно тянется к такому же живому, природному и естественному. В городе всё мёртвое, застойное, искусственное — и вода, и воздух, и жилище, — и живут там мёртвые люди. А городские машины, изрыгающие из себя бензиновый смрад, воспринимаются мною не иначе, как отравляющие бытиё, металлические бездушные, ядовитые монстры.
Какой рыбе придёт сумасшедшее желание покинуть свою естественную, родную, водную стихию?! Но человек так глуп…
Оживила, возвратила меня к жизни молитва, и нет места мне больше в городе! Там — тюрьма, плен, ад, там я, как издыхающая рыба без воды…
Мне бы чистого, привольного, животворного воздуха! Мне бы живой, тёплой, дышащей земли! Мне бы запаха душистого сена! Мне бы этого тёплого, доброго солнышка и родниковой струи… Дайте мне жизни и её созидательной субстанции! В городе, в болезненном томлении всего этого так не хватает…
А сейчас в деревне меня ведёт по жизни Философ. Он рассеивает мрачный туман в моём сознании и открывает новые далёкие картины. Приближаюсь к ним, вхожу…
Вижу древнегреческую академию. Вдоль тенистых оливковых и лавровых деревьев неспешно прогуливаются со своими учениками в бело-кремовых туниках Сократ, Пифагор, Зенон; вот налезает другая картина: наблюдаю, как выглядывает из своей бочки на берегу пенистого, синего, шумного моря Диоген.
Отрешённые от суеты и страстей, они предаются размышлениям. Они посылают свою проникновенную мысль, отточенную в спорах и рассуждениях, далеко-далеко в космос. Они постигают законы вселенной и наслаждаются радостью познания. Движения мудрецов медленны, плавны и гармоничны. Они поднялись над жизнью. Они вне неё. И поэтому они пребывают в невозмутимом, блаженном покое, умиротворённости и самодостаточности. По-гречески такое состояние именуется, как атараксия и автаркия…
Закон жизни прост, и он выражается противоречием: чтобы глубоко постичь жизнь, от неё необходимо внутренне отказаться, отрешиться…
В гулкой тиши слышится умиротворённый голос древнегреческого мудреца Фалеса:
— Друзья мои! Природа сущего заключается только в воде! Всё начинается из воды и всё в неё возвращается. Вода — начало всего…
— Вовсе не так! — вмешивается Анаксимен. — Первоначалом и первоосновой следует считать воздух! Разряжаясь, он становится огнём, сгущаясь, превращается в ветер, затем в облако, делается водой, потом землёй, камнями и другими веществами.
— Что вы, братья, — перебивает его Гераклит, — сущее — есть огонь. Именно огонь управляет мировым логосом.
— Без всяких сомнений субстанцией является — Земля, — не удержался Ксенофан.
— Послушайте меня, учёные мужи! Поломайте-ка лучше голову над моими загадками, — вступил в спор отец диалектики Зенон. — Вот я бросаю вам безупречные аргументы своей апории, безысходной проблемы. Смотрите же не сломайте себе зубы об этот крепкий орех:
«Быстроногий Ахилл никогда не догонит движущуюся черепаху, так как за время, пока бегун достигнет того места, где она была (на этот момент времени), черепаха успеет продвинуться ещё дальше, а если Ахилл достигнет и этого места, черепаха всё равно успеет продвинуться ещё на некоторое расстояние вперёд и т. д.…»
— Не спорьте! — запускаю и я свою философскую мысль-стрелу в отдалённое прошлое, в спор древнегреческих мудрецов. — Я точно познал в своём сокровенном духовном опыте: всё творение возникло и развилось из великой, Божественной Любви. Любовь благостно заполняет собой весь безбрежный космос. Любовь — и первоначало, и субстанция. Но она ещё больше, она — безмерно любящий человека Бог!..
Существует один любопытный эффект моего философского одиночества. Сознание человека, находясь в городской среде, непрерывно фрустрирует, скачет, колеблется на поверхности в бесконечной суете под напором лавины отвлекающей информации. Здесь же, в деревне, в уединении и тиши время останавливается. Целые миры сознания, закрытые ранее, становятся доступными твоему вниманию. Пробежала собака по дороге за окном — уже событие. Кружится чаинка в стакане с горячим чаем, всматриваешься в него, и обнаруживается целый, до сих пор невидимый мир. Эта непостижимая глубина сознания! В течение секунды вершатся миллиарды событий, в которые можно погружаться. Идти внутрь своей жизни…
