повторного приглашения, сел в машину и включил мотор.
– Ты мне делаешь большое отдолжение, фрэнд, – сказал седой. – Ну будь здоров! Поскорей возвращайся.
Ванка мчался на „Форде' по пыльной дороге, шины визжали на поворотах, наконец машина выехала на асфальт. Проехав еще четыре километра, Ванка остановился у павильона Иордана Черного. Купил шесть литров виноградной ракии, две бутылки анисовки и пустился в обратный путь.
Когда он вернулся, старики все еще сидели во дворе под виноградной лозой и оживленно говорили, причем все сразу.
– Давай, фрэнд, – встретил его седой. – Давай скорей, не то у меня разорвется сердце, скорей.
Откупорил бутылку и стал пить прямо из горлышка.
Старуха опомнилась, побежала в огород, принесла помидоры, нарезала их в тарелку, поставила на стол хлеб, соль, немного брынзы, стаканы.
Ванка отнес две бутылки анисовки на дачу братьев-ветеринаров Парлапановых, где ночевал, когда не спускался в город. Посидел немного в доме, выпил граммов сто анисовки и, не найдя себе дела, решил опять пойти к старикам.
Когда он пришел, было уже темно. В беседке, увитой виноградом, светилась электрическая лампочка, вокруг которой вилась мошкара, а за столом спали старик и старуха.
Седой увидел Банку и сказал:
– Опьянели, фрэнд. Выпили две рюмки и опьянели, оказывается, они пьют только травы. Спят… Понимаешь, фрэнд, она – моя первая любовь, а он – друг детства. С тех пор прошло пятьдесят два года, фрэнд. Опьянели.
Он налил по стакану ракии себе и Ванке.
– У меня семеро сыновей, – сказал седой, – но первая любовь не забывается, и тут уже ничего не поделаешь. Прошло пятьдесят два года, понимаешь, фрэнд, мы учились в гимназии, у нее были голубые сережки, как звездочки… Вот она, фрэнд, перед настурциями. Спит. Я приехал сюда с другого конца света, чтобы увидеть ее. Теперь могу спокойно умереть.
Он выпил полстакана и умолк, глядя в темноту ночи, на едва различимые очертания деревьев.
– Понимаешь, фрэнд, – продолжал он, – где только я не скитался и вот приезжаю сюда, а они тут, фрэнд, сидят перед настурциями, как ни в чем не бывало. Такие же, как пятьдесят два года назад, хочешь – верь, хочешь – не верь, только волосы белые. Он покачал головой:
– Понимаешь, фрэнд, я жил в Америке – в Кливленде, в Чикаго, работал на бойне, потом была Испания – Мадрид, Андалусия, в гражданскую ушел добровольцем на фронт, воевал в американском легионе, в интербригадах, два раза меня расстреливали, потом – концлагерь во Франции, бежал в Бельгию, а когда к власти пришел Франко… Ты почему не пьешь, фрэнд?
Он налил себе, налил Ванке и продолжал:
– Потом опять Америка, сталелитейные заводы, работал у печей, фрэнд, потом Мексика, Аргентина, строил железную дорогу в Бразилии… Ты когда-нибудь строил железную дорогу в Бразилии, фрэнд?
– Нет, – ответил Ванка.
– И слава богу, фрэнд. И слава богу. Это не дорога, а кладбище. Вернулся я в Аргентину, фрэнд, и там женился, там родились мои сыновья…
Помидоры в тарелке давно кончились, под столом валялись пустые бутылки. Мошки все так же вились вокруг лампы, а старики продолжали спать, сидя за столом.
– Были войны, фрэнд, – говорил приезжий, – одна, потом другая, землетрясения, Гитлер. И вот я приехал, а они – перед настурциями, как тогда. И тогда во дворе у них были настурции и плетеные белые стулья. Первая любовь и друг детства. Ни он, ни она не захотели ехать со мной, остались, поженились, фрэнд, живут вместе. Она носила белые воротнички, у нее были ясные глаза… Я приехал сюда с другого конца света и увидел их в лучах заходящего солнца, они сидели рядом перед настурциями… И сейчас я не знаю, фрэнд, что лучше. Может, они правы, фрэнд, а не я?..
Ванка не мог произнести ни слова. То ли от ракии, то ли еще от чего-то горло у него перехватило. Ему вдруг захотелось поцеловать седому руку, но он этого не сделал. Только наполнил до краев стаканы и молча чокнулся с ним.
– Перед настурциями, фрэнд, освещенные закатом. И за всю жизнь с ними ничего не случилось, фрэнд. Было, конечно, что-то, они рассказывали – карточная система, деревянная обувь, ревматизм… Я завтра улетаю, фрэнд, если опоздаю на самолет, не смогу вернуться. У меня нет денег, фрэнд, я приехал с туристической группой. У нас билеты с группой стоят дешевле, понимаешь? Другие остались в Белграде, а я купил старую машину и приехал, чтобы увидеть их. Осталась одна ночь, фрэнд, ради них я переплыл два океана, чтобы увидеться, фрэнд, поговорить.
От легкого ночного ветра на деревьях шумели листья, вокруг лампы, освещавшей старую лозу, все так же вились мошки, было тихо. Приезжий встал, еще раз посмотрел на спящих, на раскинувшееся над ними небо.
Затем сказал:
– Прощай, фрэнд, – и пошел к машине. Сел, и она медленно покатилась по неровной дороге. Свет фар долго мелькал меж деревьями и наконец исчез.
Ванка сидел за столом, к горлу у него подступил комок. Он открыл новую бутылку и налил себе еще стакан ракии. Этой ночью Ванка напился так, как уже давно не напивался.
Земля вращалась: за стариками из „Бакингемского дворца', которые медленно брели в лес с неизменными корзинками в руках, снова появилась веранда с оранжевым навесом, коричневые ставни соседней дачи с прорезанными в них сердечками, бульдозерист Ванка, который сердито трясся на своем бульдозере, разравнивая желтый грунт…
Сашко вращал бур и на минутку представил себе исчезнувшего во мраке седого. Как он там, на чужбине, на другом конце света, с ним ли его семеро сыновей и такое же ли там, над его Аргентиной, небо, какое он увидел здесь в последний раз перед тем, как его поглотила ночная тьма?
Солнце стояло над головой, жара была невыносимая. Сашко почувствовал, что проголодался.
– Бай Ламбо, – сказал он, – пора обедать. Бай Ламбо посмотрел на часы.
– Еще нет двенадцати. Давайте еще немного поработаем, минут десять-пятнадцать. Вы же слыхали, что сказал товарищ Гечев – клиент ждет.
– А еще он сказал, чтобы мы не очень усердствовали, – добавил Сашко. – В такую жару…
– Жара жарой, – сказал бай Ламбо, – а работа работой.
– Бай Ламбо, – не выдержал Антон, – ты почему так заискиваешь перед товарищем Гечевым? Неужели только из-за детей?
Бай Ламбо неожиданно остановился, и все застыло на месте – дача, веранда, железные ворота. В тишине слышался только рев бульдозера, который, задыхаясь, перемещал спекшийся на солнце желтый грунт вперемешку со смятыми ромашками.
– Знаешь что, Антон, – сказал бай Ламбо. – Я работаю с детства. Десятилетним мальчишкой пришел на стройку, трудился всю жизнь. Кроме работы у меня ничего нет, денег я не скопил, ни дома, ни дачи у меня нет. Но я не жалею об этом. Мало радости было у меня в жизни, но мы жили честно – и я, и моя жена, и мои дети. И сейчас, на старости лет, работа мне дает силы, потому что, работая, я чувствую, что живу. Не хочу сидеть в сквере на скамейке с пенсионерами и дожидаться, когда меня вынесут с музыкой ногами вперед.
– Лошадь тоже работает всю жизнь, – сказал Антон. – Работает и молчит.
– Я так живу. А ты, если можешь, живи иначе, – продолжил бай Ламбо. – Но почему-то и ты крутишь бур вместе со мной. Если ты такой умный, то почему не скажешь все это товарищу Гечеву и не пошлешь его к черту?
– Кручу, – ответил Антон, – потому что мне нужны деньги. В городе я столько не заработаю. Но в монастырь свинарем не пойду, если даже он озолотит меня. Работа работе рознь. Ты чувствуешь разницу?
– Чувствую, – сказал бай Ламбо. – Чувствую. Тебе легко так рассуждать, потому что ни жены, ни детей у тебя нет. Вот когда женишься, тогда по-другому запоешь.
– Я – свободный человек, бай Ламбо. В этом все дело. Надоели мне начальники, которые стоят над
