Я чувствовал на себе взгляды их красно-белых лиц и, отвернувшись, стал изучать знакомый интерьер. Белый деревянный потолок, белые строгие стены, четыре окна с витражами и с норвежскими именами в основаниях: в память Гуннара и Ерана Гундерсонов, в память Эйнара и Флоренс Веверстад, в память Эммы Яр. В алтаре – громадное сентиментальное изображение Иисуса со святым Иоанном. Над бледным внимательным лицом Иисуса парил белый голубь.
Когда из своей дверцы внезапно, как фигурка в немецких часах, появился Бертильсон, он в первую очередь посмотрел на меня. Телепатия передалась и ему. Потом началось: вставание и сидение, душеспасительное чтение, пение гимнов. Толстая дама в красном платье фальшиво аккомпанировала на органе. Бертильсон смотрел на меня маслеными глазами; его уши были очень красными. Четверо или пятеро прихожан, сидевших рядом со мной, постепенно пересели подальше.
Где-то под потолком сердито жужжала муха. Я откинулся назад, ударившись о спинку скамьи. Сзади на меня таращилось мальчишеское лицо. Рот парня был открыт, и из него стекал ручеек слюны.
После гимна “Бог помогал нам в прошлые дни” пастор пригласил всех сесть жестом, каким актер останавливает аплодисменты, и поднялся на кафедру. Потом он достал из рукава платок и промокнул лоб. Потратив еще довольно долгое время на поиск нужной бумаги в пачке, которую он водрузил перед собой, он поднял голову и теперь смотрел прямо на меня.
– Текст для сегодняшнего дня, – начал он доверительным тоном, – король Иаков, стихи с первого по пятый. “Дети мои, нет у вас веры в Господа Иисуса Христа, Господа славы, ибо если вступит в собрание ваше человек с золотыми кольцами, богач по виду, и войдет вместе с ним бедняк в рубище...”
Я опустил голову, жалея, что последовал совету Белого Медведя. Что толку в этом? Потом я вспомнил, что Белый Медведь сказал мне что-то еще, гораздо более важное. Я попытался вспомнить, но проповедь отвлекала меня от мыслей.
От короля Иакова Бертильсон плавно перешел к полемике с притчей о добром самаритянине. “Но это дело имеет и другую сторону, друзья мои, – я мысленно застонал и закрыл глаза. – Не будем осуждать самаритянина за то, что он видел только одну сторону”.
Потом пастор начал импровизировать, я отвлекся и вновь обратил на него внимание, только когда он опять уставился на меня. Его глаза метали свирепые искры; руки непроизвольно комкали текст проповеди. Я понял, что он собирается сказать.
– И разве нет среди нас некоего человека в богатом одеянии, того, кто прячет под богатым одеянием свою боль? И разве нет среди нас того, кому нужна помощь самаритянина? Дети мои, среди нас находится человек, который не считает жизнь любого существа Божьим даром, как считаем мы. Человек, вся душа которого вопиет к Богу. Больной человек, дети мои. Человек, нуждающийся в нашей христианской любви...
Это было невыносимо. Муха продолжала жужжать и биться о потолок. Я встал и, ни на кого не глядя, направился к выходу. В голосе пастора мне слышался яд, далекий от христианской любви. Мне захотелось в лес, к деревьям и птицам, к остывшему костру на поляне. Бертильсон еще что-то говорил, требуя моей крови. Я вышел, и все головы опять повернулись мне вслед.
Назад к машине и домой по залитой солнцем дороге. Я снял пиджак и швырнул его на заднее сиденье. Мне хотелось раздеться догола и нырнуть в иглы и мох леса, глядя на нависшие надо мной деревья. Уже у самого дома я начал кричать.
Восемь
Когда я подходил к дому, заиграла музыка. “Я начинаю видеть свет” в исполнении Джерри Маллигена. Мой гнев мгновенно прошел; остались лишь усталость и безразличие. Моих ноздрей коснулся запах жареного бекона. Я шагнул за дверь крыльца, в спасительный холод.
В дверях кухни появилась Алисон Апдаль в своей обычной униформе, что-то жующая. На этот раз ее майка была голубой.
– Где вы были, Майлс? – я прошел мимо нее и рухнул на старый бамбуковый диван. – Ничего, что я включила музыку?
– Лучше выключи. Я сейчас не настроен ее слушать, – я дрожащими пальцами убавил громкость до предела.
– Вы были в церкви, – она заметила мой галстук и брюки от костюма и слегка улыбнулась. – Вы мне нравитесь в этом. Такой старомодный. Но ведь служба еще не кончилась?
– Нет.
– Зачем вы вообще туда пошли? Не думаю, что они были рады вас видеть. Я кивнул.
– Они думают, что вы хотели покончить с собой.
– И не только это.
– Не давайте им себя запугать. Вы со стариком Говром в дружбе, так ведь? Он даже приглашал вас к себе.
– Откуда ты знаешь?
– Это все знают, Майлс. Но что с того? В этом нет ничего такого, – она явно пыталась поднять мне настроение.
– Ладно. Спасибо за снисхождение. Ты пришла сюда только послушать пластинку?
– Я говорила вам, – она потянулась и заложила руки за спину. Если она и носила белье, то очень тонкое и облегающее. От нее опять запахло кровью. – Поехали. Зак хочет с вами поговорить.
– Женщины умеют приказывать лучше генералов, – сказал я, вставая с дивана.
Через несколько минут мы уже проезжали мимо церкви. Звук пения был слышен даже на дороге. Она оглядела ряд машин на стоянке и повернулась ко мне с написанным на лице удивлением.
– Вы что, сбежали?
– Вроде того.
– На глазах у всех?
– На очень внимательных глазах, – я ослабил узел галстука.
– Майлс, да вы настоящий ковбой! – она громко рассмеялась.
– А ваш пастор думает, что я маньяк – убийца. Ее смех внезапно оборвался.
– Нет. Нет, – это прозвучало почти умоляюще. Она сжалась на сиденье и долго молчала.
– Куда мы едем?
– На наше место. Не нужно было вам уходить. Они подумают, что вы издеваетесь.
Это был более дельный совет, чем у Белого Медведя, но он запоздал. Она откинулась на сиденье так, что ее голова очутилась на моем плече.
Меня переполняло столько противоречивых чувств, что от этого простого жеста я чуть не заплакал. Так мы и ехали к Ардену по пологим, нагретым солнцем холмам. Я уже видел, как она входит к Фрибо, так, будто ее сандалеты ступают не по доскам, а по красной ковровой дорожке. На этот раз, подумал я, нам обоим понадобится покровительство Зака, чтобы попасть туда.
Но мы поехали не к Фрибо. В миле от Ардена, в месте, слишком хорошо мне знакомом, она привстала и сказала:
– Налево.
Я затормозил “наш”. Ее голова была повернута, демонстрируя грубоватый профиль под белой челкой.
– Куда?
– Туда никто не придет. А что в этом плохого? Все. Все плохое. Это было худшее место в мире.
– Я туда не поеду, – сказал я.
– Почему? Это всего-навсего старый пруд Полсона. Ничего плохого там нет, – она внимательно смотрела на меня. – Хотя я знаю, почему. Потому что там утонула моя тетя Алисон, в честь которой меня назвали.
По шее у меня потек пот.
– Это ее фото у вас в комнате, да? Как вы думаете, я на нее похожа?
– Нет, – выдохнул я. – Не очень.
– Она была плохая? – я опять почувствовал исходящий от нее жар и запах горячей крови. Машина остановилась. – Она была похожа на вас. Слишком непохожа на всех остальных.
– Да, – в голове у меня все плыло.
