на маску.
– Мы слышали об ужасных деталях смерти Мичальски, – сказал он. – У вас отменное чувство юмора, Майлс, раз вы пришли сюда.
– Прошу вас, впустите меня. Мне нужна ваша помощь.
– Я лучше предложу помощь тем, кто примет ее с благодарностью.
– Я в опасности. Моей жизни грозит опасность. Его жена сощурилась на меня из-за плеча супруга:
– Что ему нужно? Пусть уходит.
– По-моему, он хочет остаться у нас на ночь.
– У вас есть долг? – спросил я.
– У меня есть долг в отношении христиан. Вы не христианин. Вы отступник.
– Пусть он уходит.
– Я умоляю вас.
Миссис Бертильсон от возмущения затрясла головой:
– Вы отвергли нашу помощь уже не раз, и теперь мы не обязаны помогать вам. Вы просите, чтобы мы оставили вас у себя?
– Только на одну ночь.
– Вы думаете, я смогу заснуть с вами под одной крышей? Закрывай дверь, Элмер.
– Подождите...
– Отступник! – он захлопнул дверь. Секунду спустя задернулись занавески на окнах.
Беспомощный. Он не может помочь, ему не хотят помогать. История человека, которого отказались даже посадить в тюрьму.
Я выехал на Мейн и остановил машину посреди пустой улицы. Надавил гудок раз, потом другой. На какой-то момент опустил голову на руль, после открыл дверцу. Рядом гудела неоновая реклама; надо мной прошелестели невидимые крылья. Ничего не двигалось. Не было никаких признаков жизни. В домах и магазинах не горел свет; машины уткнулись носами в обочину, как сонные коровы. Я закричал – мне не ответило даже эхо. Опустели и бары, хотя в витринах их мигала реклама. Я пошел по улице в направлении Фрибо, чувствуя, как за мной струится синий туман.
Камень размером с картофелину ударился о стену. Это могли быть снова они, те, кто бросал в меня камни. Я поднял его, вспомнив, как в бурные времена своего брака бил посуду, и швырнул в самую большую витрину Фрибо. Стекло брызнуло на тротуар.
Потом опять все стихло. Никто не кричал, никто не бежал ко мне. Единственным звуком было гудение рекламы. Я задолжал Фрибо долларов пятьдесят, но никогда их не отдам. Пахло пылью и травой с полей. Я вообразил, как люди, сидящие в баре, затаивают дыхание и прячутся, пока я не пройду. Как они сидят за стойкой и лезут под столы. Мой последний шанс.
Утром двадцать первого я проснулся на заднем сиденье автомобиля. Мне позволили пережить ночь. Из дома Дуэйна раздавались громкие крики. Проблемы его и его дочери казались мне ужасно далекими и чужими, как проблемы марсиан. Я встал с сиденья, толкнул дверцу и вылез. Моя спина ныла, и я чувствовал острую, настойчивую резь в глазах. Посмотрев на часы, я увидел, что до наступления темноты остается тринадцать часов. Я не мог убежать. Мой последний день на земле был жарким и безоблачным. Футах в шестидесяти из-за ограды высунула голову кобыла, глядя на меня бархатными глазами. Большая зеленая муха налетела с сердитым жужжанием на крышу машины, целясь на кучки птичьего помета. Все вокруг меня казалось частью воскрешения Алисон – кусочками головоломки, которые легли на место после полуночи.
Я подумал: если я сяду в машину и попытаюсь уехать, она остановит меня. Вихрь листьев залепит ветровое стекло, лианы обовьют акселератор. Я видел это совершенно ясно, вдыхал похожий на сперму запах сока растений – и со стоном отдернул руку от крыши “фольксвагена”.
Я не знал, как вынести напряжение предстоящих часов. Где мне ее встретить?
С отчаянием солдата, знающего, что сражение состоится независимо от того, готовится он к нему или нет, я решил, где я буду, когда наступит ночь. Где же, как не в том месте, где это случилось? Я ждал этого двадцать лет и теперь знал, как все произойдет – как засвистит ветер и лес раскроется, освобождая ее мне на погибель.
Время шло. Я сонно бродил по дому, время от времени удивляясь, почему не идет Тута Сандерсон, потом вспомнил, что я ее уволил. Я сидел на старой мебели, окунаясь в прошлое. Бабушка закладывала хлеб в печку; по радио вещал Орэл Робертс; Дуэйн хлопал ладонью по ручке кресла. Ему было двадцать, и его зачесанные волосы торчали наверху коком по тогдашней моде. Алисон Грининг, четырнадцати лет, появлялась в двери (мужская рубашка, закатанные до колен штаны; воздух вокруг нее пощелкивал от сексуального напряжения) и на цыпочках проскальзывала на улицу. Наши матери говорили на крыльце. Я видел, как Дуэйн смотрит на нее с ненавистью.
Потом я оказался в спальне, не помня, как поднялся по лестнице. Я лежал, вспоминая груди, прижимавшиеся к моему телу – сперва маленькие, потом полные. Она все еще была внизу; я слышал ее легкие шаги в комнате, слышал, как хлопнула дверь.
Я вернулся в спальню и сел на стол, где сидела она. Я потерял все. Мое лицо застыло, как маска, будто его покрыли слоем бальзама Ринн. Даже когда я начал плакать, лицо оставалось пустым и застывшим, как у нее, когда она сидела на этом стуле. Она вошла в меня снова; она была внизу, попивая “кул-эйд” 55-го года. Она ждала.
Через несколько часов, когда я сидел за столом и смотрел в окно, я услышал вопль Алисон Апдаль. Это помогло мне очнуться. Она бежала по тропинке к сараю; ее рубашка была разорвана сзади и хлопала. У сарая она не остановилась, а побежала дальше, через ограду, по полю, к лесу на краю долины. Это был лес, где Алисон Грининг и я искали индейские курганы. Когда Дровосек одолела невысокий холм и начала спуск в лощину, поросшую желтыми цветами, она сорвала рубашку и бросила ее в траву. Я увидел, что она плачет.
Потом на тропинке появился Дуэйн в рабочей одежде. Он шел ко мне, неся ружье, но, похоже, не слишком сознавал, что собирается делать. Пройдя шагов шесть, он посмотрел на ружье и повернул обратно. Еще пара шагов – и новый поворот в моем направлении. Еще три шага, опять взгляд на ружье и глубокий вздох. Потом он решительно швырнул ружье в кусты возле гаража. Я видел, как его губы выговаривают слово “сука”. Он оглянулся на дом с таким видом, будто хотел тут же сжечь его. Потом посмотрел на мои окна и увидел меня. Сразу же я почуял запах пороха и обгорелой плоти. Он что-то сказал, но стекло заглушало звуки, и я распахнул окно.
– Выходи, – говорил он. – Выходи, сволочь.
Я сошел на крыльцо. Он шел по остаткам газона, нагнув голову и глубоко засунув руки в карманы. Увидев меня, он изо всех сил пнул холмик грязи, оставленный шинами моих линчевателей.
– Я знал, – хрипло прошептал он. – Черт тебя подери. Черт подери баб.
Я пригляделся. Его состояние было похоже не на вспышку ярости, какую я видел раньше, а на подавленный гнев, которому я был свидетелем, когда он чинил трактор в сарае.
– Ты дерьмо. Дерьмо. Ты и ее смешал с дерьмом. Ты и Зак.
Я сошел с крыльца. От Дуэйна, казалось, идет пар, и дотронуться до него значило обжечь пальцы. Даже в своем оцепенении я заметил, в каком смятении находятся его чувства.
– Я видел у тебя ружье, – сказал я.
– Ты видел и то, что я его бросил. Я бросил ружье. Но думаешь, я не смогу убить тебя вот этими руками? – еще градусов десять, и его лицо взорвалось бы и разлетелось на сотню кусков. – Ты думаешь, что так легко отделался?
“От чего?” – хотел спросить я, но решил не мешать ему изливать душу.
– Нет, – сказал он. Он не мог уже контролировать голос, срывающийся в фальцет. – Я знаю, что делают с такими; как ты, в тюрьме. Там из тебя выдавят требуху. Ты захочешь поскорее сдохнуть. А может, окажешься в дурдоме. Каждый день ты будешь жалеть о том, что еще жив. И это хорошо. Такие, как ты, не должны жить.
