– Можно назвать это ощущением пика, предела, но это чересчур общее определение. Или можно считать это экстазом, вполне близкие понятия. Или моментом Эмерсона. Ты знаешь статью Эмерсона “Природа”. Там он пишет о таком состоянии, когда человек весь становится как бы огромным глазом: “Я ничто; я вижу все; частицы Вечного Бытия текут сквозь меня”.
– Звучит как еще один способ повстречаться со слоном, – сказала Мэгги ровным, лишенным выражения голосом. Мужчины рассмеялись.
– Вам не следовало так пугаться этого чувства. Когда вы увидели своего сына, то должны были сразу понять, что что-то в этом роде произойдет.
– Но я не видел сына, – начал было Пул, но слова застряли у него в горле. Он вовсе не был уверен, что хочет рассказать Мэгги и Андерхиллу о “Боге”, и даже когда заговорил, эта неуверенность не покинула его. Но коротенькая фраза Мэгги продолжала эхом отдаваться в его мозгу.
– Нет, вы его видели, – настаивала Мэгги. – Вы видели, каким бы он мог быть, когда стал бы мужчиной. Вы видели именно Робби. – Мэгги как-то странно, почти вопросительно взглянула на Майкла. – Вот почему вы почувствовали такую любовь к тому, кого увидели.
– Вас можно нанять прорицательницей? – спросил Мэгги Андерхилл.
– Смотря сколько у вас денег, – ответила Мэгги все также бесстрастно. – Очень дорого вам обойдется, если вы хотите, чтобы я продолжала говорить совершенно очевидные вещи.
– Мне нравится думать, что это был ангел.
– Мне тоже, – сказала Мэгги. – Вполне может быть.
Несколько секунд все сидели молча. Майкл понимал, что Робби никак не мог вырасти в того мужчину, которого он видел, скорее ему явился образ некоего совершенного Робби, того, в котором расцвели пышным цветом все его лучшие качества. Помимо счастья, он испытывал какое-то другое чувство, почти что восторг, при мысли о том, что он мог дать жизнь мужчине, подобному тому, которого видел у могилы сына. В каком-то смысле он действительно дал ему жизнь Он и никто другой. Мужчина не был галлюцинацией или плодом воображения – он был как бы произведением Майкла. Майкл был его автором, он
Он чувствовал себя так, будто двумя словами Мэгги Ла вернула ему сына. Потому что, раз он существует, значит принадлежит Пулу. Этот мужчина – его мальчик. Траур Майкла закончен.
Когда Майкл обрел наконец способность говорить, он спросил Тима Андерхилла, проводил ли тот какие-нибудь специальные исследования, когда писал “Расколотого надвое”.
– Я хочу сказать, лазил ли ты в путеводители по городу или что-нибудь в этом роде.
Мэгги позволила себе издать какой-то невнятный звук, напоминавший фырканье.
– По большинству американских городов путеводителя не существует, – ответил Тим на вопрос Майкла. – Я просто вспоминал, что рассказывал М.О.Денглер. А затем я дал волю воображению и остался вполне доволен проделанной работой.
– Другими словами, ты хочешь сказать, что просто сочинил этот город.
– Да, я сочинил его, – согласился Тим. Вид у него при этом был несколько озадаченный.
Мэгги Ла подарила Пулу сияющий взгляд и слегка смутила его, похлопав по колену то ли в знак одобрения сказанного, то ли просто посмеиваясь.
– Я что-то прослушал? – спросил Андерхилл, заметив этот знак и не поняв его значения.
– Пока что нет, – ответила Мэгги.
– Задумался о Викторе Спитални и его родителях, – Тим попытался было закинуть ногу на ногу, но вспомнил, что для этого здесь вряд ли хватит места. – Представьте, что чувствует большинство родителей, когда их дети исчезают. Вам не кажется, что они продолжают твердить себе, что их мальчик жив, как бы долго он ни отсутствовал? Но, думаю, родители Спитални отличаются от большинства. Вспомните, они заставляли сына чувствовать себя сиротой, взятым в дом из милости. Если я правильно это понимаю, они превратили своего ребенка в Виктора Спитални, которого мы знали, а уже позже он сам себя превратил в Коко. Так что я уверен, его мать говорит вслух, что сын ее мертв. Она уже знает, что он убил Денглера. Но, готов спорить, она знает также, что он совершал и другие убийства.
– Так что же она должна подумать о нас и о том, что мы делаем.
– Она может решить, что мы маемся дурью и просто-напросто высмеять нас в непринужденной обстановке за чашкой чая. Или же может выйти из себя и вышвырнуть нас из дома.
– Тогда зачем же мы летим?
– Потому что она может ведь оказаться и честной женщиной, которую Бог наказал, послав ей сумасшедшего сына. На свете много всяких несчастий, и сын ее был, возможно, худшим из них в ее жизни. В этом случае она поделится с нами информацией, которой располагает сама.
Андерхилл увидел выражение лица Майкла и добавил, что единственное, что он точно знает о Милуоки, это то, что там будет градусов на тридцать холоднее, чем в Нью-Йорке.
– Думаю, теперь я поняла, почему у них там немного туристов, – сказала Мэгги.
2
В час дня Майкл Пул стоял у окна своего номера в отеле “Форшеймер” и смотрел на то, что было бы четырехполосной дорогой, если бы огромные сугробы не занимали примерно половину крайней полосы с каждой стороны. То здесь, то там виднелись погребенные под снегом машины, а для того, чтобы люди, вылезая из машин, могли попасть на тротуар, в снежных заносах были проделаны проходы, напоминающие горные тропы. По расчищенной части дороги в один ряд двигались машины, покрытые замерзшей грязью буро-болотного цвета. На углу Висконсин-авеню призрачным светом мерцал зеленый глаз светофора. Было ноль градусов по Фаренгейту – примерно как где-нибудь в центре Москвы. Несколько мужчин и женщин, закутанных в толстые пальто и шубы, двигались в направлении светофора, который как раз сменил расплывчатый нимб зеленого цвета на точно такое же красное пятно, и хотя на перекрестке не показалось ни одной машины, пешеходы послушно остановились.
Это действительно был именно тот город, который описывал Денглер. Пул чувствовал себя как москвич, взглянувший на родной город свежим взглядом. Для него закончился наконец долгий-предолгий процесс похорон сына. То, что осталось от Робби, было внутри него. Он даже не был уверен, что ему все еще нужны книжки про Варвара, оставшиеся в багажнике. Мир никогда не будет вновь единым целым, но когда он вообще был единым целым, этот мир? Горе его вновь напомнило о себе, затем опять утихло, и он действительно смотрел на все абсолютно свежим взглядом.
За спиной Майкла Тим Андерхилл и Мэгги Ла смеялись над чем-то, рассказанным Тимом.
Светофор в конце квартала вновь вспыхнул зеленым, а светящийся знак для пешеходов переключился на “Идите”. Пешеходы начали переходить через улицу.
Мэгги поселили в небольшой одноместный номер рядом с тем, где все они сидели сейчас. Пул и Андерхилл положили свои чемоданы на две двуспальные кровати. Это была комната с высокими потолками, выцветшими обоями и потрепанным ковром на полу, на котором едва угадывался цветочный орнамент, и зеркалом в стиле рококо в золоченой раме. На стенах висели огромные картины девятнадцатого века с изображениями собак, виляющих хвостами над трупами окровавленных мертвых крестьян, и портреты добродушных толстых бюргеров в сюртуках и полосатых атласных жилетах. Мебель была старой и облупленной настолько, что невозможно описать, а размеры комнаты заставляли ее к тому же теряться, казаться совсем маленькой. Краны и отделка ванной были латунными, самая ванна стояла, как лев, на тяжелых фарфоровых лапах. Окна, через которые все трое смотрели теперь на улицу, были почти от пола до потолка, на них висели тяжелые темно-коричневые занавеси, которые задергивались с помощью махрящихся старых веревок. Пул никогда еще не видел гостиничного номера похожего на этот. Он подумал, что так, наверное, выглядят номера в лучших отелях Праги или Будапешта. И что, стоя у окна в двадцать футов высотой, когда за тобой такая огромная, элегантная, хотя и рассыпающаяся постепенно комната, недурно было бы услышать снаружи конское ржание и звон колокольчика на санях.
В фойе отеля перед полированной конторкой толпились одинаково одетые карлики ростом с папоротники, стоявшие тут же рядом. На клерке были очки без оправы и бабочка. Кругом все было отделано латунью, на полу лежал толстый ковер, кругом сверкали лампы, в свете которых огромные картины, висящие на стенах, отбрасывали еще более внушительных размеров тени. И, конечно же, перед клерком не было компьютера. Широкая лестница вела в комнату, на которой висела табличка “Бэлморал”.
Дальше лестница заворачивала и упиралась в дальний конец фойе, переходя в коридор, который вел
