опасность представляет собой эта тварь, иначе не вели бы себя, подобно мальчишкам, пытающимся поймать птиц в гнезде. Однако англичане не на шутку раззадорились.
Наконец они приготовились — залегли по всей корме с арбалетами и застыли с копьями. И когда змея в очередной раз поднялась, шевеля языком и водя над водной поверхностью плоской головой, как будто она не плыла, а лежала на ровном столе, — щелкнула арбалетная пружина. Первая стрела впилась рептилии в глаз.
Послышался оглушительный скрежет — это кричала, широко распахнув зубастую пасть, огромная змея.
От этого вопля у всех на палубе заложило уши, и даже невозмутимый Тибс вынул трубку изо рта и вложил в уши пальцы. Георгий скорчился у мачты, там, где сидел в ожидании, пока его враг будет поражен. Он изо всех сил стискивал голову ладонями. Ему казалось, что чудовищный звук разрывает ему барабанные перепонки, просверливает мозг, выдавливает глаза из орбит. И все время перед внутренним взором Георгия стояла Соледад Милагроса.
Она появлялась перед ним то обнаженная, со змеями, ползающими по всему ее телу, то одетая, закутанная в шаль, но бахрома этой богатой шали также начинала вдруг шевелиться, и Георгий с ужасом видел, что это маленькие змейки. Милагроса принималась танцевать и неожиданно падала, представая наполовину разложившейся, расклеванной и разорванной на куски, запутавшейся в сети, точно русалка. Смотреть на это было немыслимо, но сколько Георгий ни жмурился, видение не отставало.
Он думал, что сейчас умрет, но злая сила заставляла его жить и страдать.
Змея между тем получила еще одну стрелу, и теперь ее волокли за кораблем, точно большую мокрую веревку.
— Кидайте сеть! — приказал Тибс. — Не нужно копий — испортите шкуру.
Принесли и ловко метнули за борт сеть. Когда змею вытаскивали, она была еще жива, и Тибс собственноручно отрубил ей голову, которую затем пинком ловко вышвырнул за борт. Безголовое тело, опутанное сеткой, подскакивало и билось о доски еще несколько минут, и наконец долгая судорога пробежала по всему пестрому туловищу змеи. Рептилия замерла.
— Вот и все, — сообщил капитан.
Георгий отнял руки от лица и посмотрел на англичанина диким взором. Губы русского шевелились, но он не произносил ни звука.
— Братцы, не рехнулся ли он? — высказался боцман, подходя к Георгию поближе. — Надо было сразу бросить его за борт!
— Я не… — пролепетал Георгий. — Она?..
— Сдохла! — сказал капитан. — Ну что, наследник русского престола, ты доволен?
— Я не…
— Ну, ваше высочество, не стесняйтесь! — капитан шутовски раскланялся. Он был очень доволен.
— Пожалуйста, не надо… — Георгий всхлипнул, вскочил и убежал.
— Да нет, с ним все в порядке, — удовлетворенно проговорил капитан, проводив русского глазами. — Вполне приличный получится матрос. Только следите поначалу, чтобы он не воровал. От этой привычки трудно отделаться сразу.
Эпилог
Война за Ливонию продолжалась; хотя весь следующий после чумного год шла довольно вяло. Иоанн Васильевич опасался за свои южные границы, которые начал точить острыми зубами крымский хан, и потому многочисленные войска держал на юге. Сигизмунд, рассадив своих людей по крепостям Ливонии, мог располагать только небольшими отрядами. Велись малые сражения, и обе стороны не столько бились в поле как доблестные неприятели, сколько самым подлым образом грабили местность, по которой таскались взад-вперед с обозами.
Опять потекли мирные переговоры. Никому не хотелось терять людей в напрасных стычках. Литовские вельможи сыпали письма на головы митрополита Макария, маститого старца, только и мечтавшего, что уйти в затвор и предаваться там уединенной молитве; присылали длинные «депеши» московским боярам. Просили, чтобы те своим ходатайством уняли кровопролитие.
А царь Иван гневался, и новая царица Мария Темрюковна поддерживала в нем дурное настроение — на это черкесская красавица оказалась мастерицей.
Бояре отписывали своим «коллегам» в Польшу, что Иоанн согласится на мир только при том условии, если Сигизмунд не станет спорить с ним о Ливонии. Опять припомнили о Глинских и потревожили их тени. Разве забыли поляки, что самая Ливония принадлежит семье нынешнего государя русского?
Переговоры завязли так же, как завязли боевые действия, утонувшие в болотах и скудном грабеже.
Севастьян Глебов в этой войне не участвовал — сидел в Новгороде близ сестры и племянников, смотрел, как расцветает девушка Урсула, как Иона из беспризорного мальчишки превращается во взрослого мужчину, как матереет и мужает Вадим Вершков, по целым дням теперь фехтующий — то с самим Севастьяном, то с чучелом, на котором он оттачивал удар.
Севастьяну не было ни скучно, ни тоскливо. В это мирное для себя время он много слушал рассказов — и Харузина, и супруги Флоровской, и Вершкова. Те подолгу сиживали вечерами за воспоминаниями. О войне говорить Севастьян не любил — считал скучным. Устал он от войны и ничего не помнил о ней, кроме бесконечных потерь и долгих, тяжелых верст по болотам и лесам.
Приходили различные известия. Харлап, который уезжал было в армию, вернулся без левой руки, но живой, злой, очень голодный и весьма говорливый. Рассказывал, как шла война без Севастьяна.
— Послали меня в отряд к князю Юрию Репнину, воеводе московскому, — говорил Харлап между глотками сладкого меда, и на губах у него вздувалась пена, так жадно он пил и говорил, — а войско собралось огромное, необыкновенное. Полки собирались в Можайске. Сам государь отправился туда накануне Рождества, а с ним князь Владимир Андреевич, и казанские цари, которые нашему государю теперь подчинены, и верны, и крест ему целовали, и с ними войско русское и татарское. Бояр знатнейших во главе войска — двенадцать, ох какие важные! Какие шубы у них! Какие шапки! Рукава шитые, пояса с золотом, сапоги красные… Все в кольчугах и темляках… Как вспомню — в глазах рябит. Повезло мне, что я высокий, — повидал красоты!
Наталья улыбалась, подкладывала солдату каши с мясом, пирогов с капустой, подливала ему мед. Флор сидел, опустив щеку на кулак, представлял себе описываемое, вздыхал. Севастьян Глебов держался невозмутимо. Не хотел он больше воевать, и военные радости не вызывали в его сердце никакого отклика. А вот Вадим Вершков был сам не свой — как мальчишка. Того и гляди вскочит и побежит в атаку. «Ребятишкам хотелось под танки», как пел про таких, как он, Владимир Высоцкий.
Настасья Вершкова-Глебова при этом разговоре не присутствовала. Возилась с детьми наверху. А вот Урсула пришла. Завидев Харлапа, заплясала на месте, вскрикнула и бросилась к нему, как к родному, на шее у богатыря повисла, а потом все руку увечную ему гладила и улыбалась.
— Разве себя так ведут, Урсула? — сказала ей потом Гвэрлум немного укоризненно.
Девушка очень удивилась.
— Я неправильно поступила?
— Ты — образованная девушка, живешь в почтенном доме, выйдешь замуж за порядочного человека, — серьезно сказала Гвэрлум, — а бросаешься к солдату, к какому-то бывшему вору, обнимаешь его, целуешь в щеку, чуть не на коленях у него сидишь!
— Ну и что? — еще больше поразилась Урсула. — Он мой брат! Мы были в одном отряде! Мы через такое вместе прошли! Нет, дорогая Гвэрлум, — она низко присела перед Натальей и склонила голову, — ты прости меня, но своего брата я буду обнимать и целовать, хоть при всех, хоть наедине, хоть при собственном муже!
Сказав о муже, Урсула побагровела от смущения и выскочила вон.
