— Ты хочешь сказать, что он что-то вроде фундаменталиста? — спросила Оливия, снова поражаясь тому, каким разговорчивым стал ее сын.
— Точно, — обрадовалась Энн. — Такой он и есть. Христианин по сути своей. Фундаментальный.
Мальчик перестал плакать, но все еще держался за материнскую ногу. Тоненьким, серьезным голоском он сказал Оливии:
— Стоит нам выругаться, как попугай говорит: «Хвала Господу!» или «Иисус наш Господь».
И к ужасу Оливии, мальчик задрал голову и завопил: «Дерьмо!»
— Дорогой! — сказала Энн и пригладила сыну волосы.
«Хвала Господу!» — раздалось сверху.
— Это — попугай? — спросила Оливия. — Бог мой, да у него голос как у моей тетушки Оры.
— Ага, попугай, — сказала Энн. — Странно, правда?
— А вы не могли сказать ему, что не разрешаете держать животных в доме?
— Ой, мы никогда такого не сказали бы. Мы же любим животных. У нас у самих есть Догфейс[37] — он часть нашей семьи. — Энн кивком указала на черного пса, который, вернувшись на свою жалкую лежанку, уложил длинную морду на передние лапы и закрыл глаза.
Оливия с трудом могла что-то съесть за обедом. Она было подумала, что Кристофер собирается жарить гамбургеры. Однако он поджарил хот-доги, но не с сосисками, а с соевым сыром, и для взрослых — надо же такое придумать! — достал консервированные устрицы, нарезал их кубиками и затолкал в эти так называемые хот-доги.
— Вы хорошо себя чувствуете, а, мама? — этот вопрос задала ей Энн.
— Прекрасно, — ответила Оливия. — Когда я путешествую, я порой обнаруживаю, что мне вовсе не хочется есть. Думаю, я просто съем булочку от хот-дога.
— Ну конечно. Угощайтесь. Теодор, правда ведь, хорошо, что твоя бабушка приехала к нам погостить?
Оливия положила булочку назад на тарелку. Ей ни разу не пришло в голову, что она — «бабушка» детям Энн, которых та родила от разных отцов: это выяснилось только что, когда перед ней ставили блюдо с хот-догами. Теодор не откликнулся на вопрос матери, только пристально смотрел на Оливию, жуя хот-дог с открытым ртом и отвратительно чавкая.
Не прошло и десяти минут, как с обедом было покончено. Оливия сказала Крису, что хотела бы помочь, все помыть и убрать на место, но не знает куда.
— А никуда, — ответил Крис. — Разве ты еще не поняла? В нашем доме ничто никуда не убирается.
— Мама, вы лучше устройтесь поудобнее и отдохните, — сказала Энн.
Так что Оливия спустилась в подвал, куда еще раньше отнесли ее маленький чемодан, и легла на двуспальную кровать. По правде говоря, подвал оказался самым приятным местом из всех, что Оливия увидела в этом доме. Он был как следует отделан, весь выкрашен в белый цвет, и здесь даже был белый телефон рядом со стиральной машиной.
Оливии хотелось заплакать. Хотелось по-детски разрыдаться. Она села на кровати и набрала телефонный номер.
— Дайте ему послушать, — сказала она и подождала, пока не услышала абсолютную тишину.
— Почмокай, Генри, — попросила Оливия и подождала еще немного, пока ей не показалось, что она услышала какой-то слабый звук. — Ну вот. Она —
Оливия оглядела подвальную комнату, в которой сидела, и ей послышалось, что Генри снова издал какой-то звук.
— Нет, она не собирается в ближайшее время, задрав хвост, нестись по побережью на север. У нее и тут хлопот полон рот. И живот тоже полон. Они поселили меня в подвале, Генри. Но тут довольно мило. Он выкрашен в белый цвет. — Оливия попыталась придумать, что бы еще сказать такое, что Генри хотелось бы услышать. — У Криса, кажется, все хорошо, — сообщила она. Потом долго молчала, наконец добавила: — Стал разговорчив… Ну ладно, Генри, — закончила она и повесила трубку.
Вернувшись наверх, Оливия никого там не обнаружила. Решив, что они укладывают детишек спать, она через кухню прошла в бетонный дворик, где уже сгущались сумерки.
— Застали меня врасплох! — раздался голос Энн, и сердце у Оливии застучало громко и часто.
— Боже упаси. Это ты меня застала врасплох — я и не заметила, что ты здесь сидишь.
Энн сидела под лестницей, зажав в пальцах одной руки сигарету, а другой удерживая на животе бутылку с пивом; раздвинув ноги, она сидела на табурете около барбекюшницы.
— Посидите, — предложила Энн, указывая на пляжный стул, на котором Оливия сидела утром. — Если только вас не выводит из себя, что беременная женщина пьет и курит. Если так, то это я полностью понимаю. Но — только одна сигарета и одна бутылочка пива в день. Знаете, когда дети наконец уложены, я называю это время моим временем медитации.
— Понимаю, — сказала Оливия. — Медитируй на здоровье. Я могу вернуться в дом.
— Ох нет! Мне так нравится быть с вами.
В наступивших сумерках Оливия увидела, что Энн ей улыбается. Сколько бы ни утверждали, что нельзя судить о книге по обложке, Оливия всегда считала, что лицо говорит о многом. И все же какая-то коровья флегматичность молодой женщины озадачивала Оливию. Неужели Энн и правда глуповата? Оливия достаточно долго преподавала в школе, чтобы знать: слишком большая незащищенность может принимать вид тупости. Она опустилась на стул и отвернулась. Ей не хотелось гадать, что можно увидеть на ее собственном лице.
В воздухе перед ней плыл сигаретный дымок. Ее поражало, что кто-то в наши дни еще решается курить, и она не могла воспринимать это иначе как оскорбление.
— Послушай-ка, — сказала она, — разве это не вызывает у тебя тошноту?
— Что? Эта сигарета?
— Да. Вряд ли курение помогает против приступов тошноты.
— Каких приступов?
— Я думала, у тебя случаются приступы тошноты.
— Приступы тошноты? — Энн бросила сигарету в бутылку из-под пива и посмотрела на Оливию; ее черные брови взъехали высоко на лоб.
— Тебя не стало тошнить, когда ты забеременела?
— Да нет. — Энн похлопала себя по животу. — Я же — лошадь. Я просто выплевываю их из себя без всяких проблем.
— Это заметно. — Оливия заподозрила, что невестка опьянела от пива. — А где твой новоиспеченный муж?
— Он Теодору сказку читает. Так хорошо, что между ними близость устанавливается.
Оливия открыла было рот, чтобы спросить, какая близость связывает Кристофера с настоящим отцом мальчика, но промолчала. Может, в наши дни уже нельзя говорить «настоящий отец»?
— А сколько вам лет, мама? — спросила Энн, почесывая щеку.
— Семьдесят два года, — ответила Оливия. — Размер обуви — десятый.[38]
— Ух ты, вот здорово! У меня тоже десятый. У меня всегда были большие ноги. А вы отлично выглядите для семидесяти двух лет, — добавила Энн. — Моей матери шестьдесят три, а она…
— А что — она?
— Ну, — Энн пожала плечами, — она просто не выглядит так хорошо. — Энн тяжело поднялась с табурета, наклонилась к барбекюшнице и взяла коробок больших кухонных спичек. — Мам, если вы не против, я собираюсь выкурить еще одну сигарету.
Оливия была против. Там, внутри, — ребенок Кристофера, он, видимо, как раз сейчас пытается развить свою респираторную систему, и что это за женщина, если она готова подорвать все его усилия? Но
