...И он был прав, разумеется. Гнойнишки оперся на свою саблю. Конечно, ответственность падает на того, кто составил список. М-да.
— Начальник полиции! М-да... Тем лучше. Великолепно! Теперь уж ему крышка, этому мерзавцу, да!
Нако потер руки. Теперь заварится каша... И засеменил по лестнице вслед за Гнойнишки. А полковник вошел к косоглазому, в спальню Миче. Да. будет дело.
Нако предложил адъютанту сигарету и приник ухом к замочной скважине.
В коридоре появился Ячо, прокурор. У него скрипели ботинки, и Нако замахал руками — пусть Ячо не шумит!
Немного спустя кмет отскочил от двери, словно ошпаренный:
— Господи, дед Рад убит. По ошибке убит, ай-ай-ай!
Кмет стиснул руками толстые щеки и зашатался. Добрел до стены напротив, присел, опершись спиной.
— Милый, милый дед Рад!
Ячо, прокурор, понял: убили вместе с другими и старого церковного певца деда Рада. Но как попал он в число связанных там, в саду? Странно. Впрочем, так всегда бывает, когда
И он предложил расстроенному Нако сигарету.
— Закури, Нако. Ничего теперь не сделаешь. Как глупо! Закуривай, ну же!
— Оставь, брат... Если б ты знал, эх! Это неслыханное злодеяние.
— Может, он тебе родственник, старый псаломщик-то, а, Нако?
Кмет заплакал. Родственник, гм, родственник!
— Что родственник, Ячо! Э-эх! Если я грамотный, то знай, этим я обязан деду Раду! Да. И если я знаю хоть одну молитву — от него научился, от него, да! И песенку если помню, да, даже и песенку — тоже от него!
Нако вынул носовой платок и высморкался.
— И то хорошее, что еще осталось в моей душе, Ячо... Если осталось хоть что-нибудь хорошее — все от деда Рада, от деда Рада... Все из золотых его уст — золотых, золотых... э-эх!
Ячо насилу поднял потрясенного Нако: нельзя же, чтобы кмет города сидел на корточках у стены, словно какой-нибудь крестьянин в коридоре суда.
— Довольно, Нако. Ничего не поделаешь. Закури.
Нако закурил сигарету, затянулся и нагнулся к уху прокурора.
— Попомни мое слово, Ячо, они расстреляют и нас. Вот увидишь!
— Кто?
— Военные, кто!
— Молчи, и у стен есть уши.
Нако быстро оглянулся и опять затянулся сигаретой. Милый дед Рад! А они, военные, будут расстреливать, будут, что бы там ни говорил прокурор, да! Тц-тц, милый дед Рад!
— Гм, я просто вижу его — как живой перед глазами стоит, бедненький дед Рад! Дай мне еще сигарету. Да, сидим мы, бывало, в школе, в одних рубашонках — малыши, сидим на полу возле стен, — никаких парт тогда еще не было! Сидим, а он нам рассказывает, рассказывает — все о панагюрском восстании! Как сражались с турками в первый день, потом как во второй... и как прятались потом на чердаках, неделями... неделями на чердаках, э-эх!
...Дверь комнаты Миче приоткрылась, и показалась спина полковника. Он кричал:
— Вы будете отвечать! Расстрелять старого церковного певчего, — нет, этого вам не простят! Я завтра же передам вас прокурору, завтра же!
И он опять захлопнул дверь, потому что косоглазый начал оправдываться.
Глаза Нако заблестели. Вот теперь он — начальник — поймет, почем фунт лиха. И кмет потянул прокурора за рукав.
— Ячо, а зачем передавать его тебе, а? Откажись! Разве теперь есть суд? На грузовик — и давай!
Прокурор языком передвинул сигарету в угол рта.
— Пусть мне только дадут его в руки, а там...
...Полковник Гнойнишки опять отворил дверь и сплюнул.
— Никаких посаженых, батенька: под пулемет тебя, под пулемет!
К нему подошли прокурор и кмет.
— Как это случилось, господин полковник? Как это могло случиться?
— Что, Ячо?
— Расстреливать без приговора, помилуйте!
— Подумаешь!..
Нако развел руками.
— Но, Димо, дед Рад — ветеран панагюрского восстания...
Полковник пронизал его взглядом.
— Ветеран... а помог сегодня вечером отряду повстанцев проникнуть сюда, убить пристава Миндилева и украсть Миче — да! Оставьте, господа! Гнилой народ, рабский, подлый! Следуйте за мной!
Белая ночь пожелтела: страшно желтые, с раскрытыми ртами, выделялись в куче трупов простреленные головы.
И пахло кровью.
Женщины, выведенные с переднего двора, в сопровождении взвода солдат шли по проходу в сад. Они вскрикивали, рвали на себе волосы.
Их согнали в кучу, окружили солдатскими фуражками, и опять засвистели нагайки.
— Замолчать!
И замолчали.
Тогда начальник гарнизона, кмет, прокурор — все подошли к куче трупов. Полковник обнажил саблю, и раздался его стальной голос.
— Проклятье и плевки родоотступникам на веки вечные! Плюйте! Кто не будет плевать, того зарублю на ме-сте!
И плевали.
Нагайками подогнали женщин.
Еще немного, и они начнут плевать.
Но вдруг, поверх голов, загремел — рехнулась она, что ли? — голос высокой, всклокоченной, окровавленной Капанихи: загремел под ударами нагаек.
— У-у-у, эй, вы! Бабы! Которая плюнет — задушу!
Она повернулась к куче трупов, высоко подняла ногу и схватилась руками за живот. Голос ее охрип, но она выкрикнула отчаянно:
— Мы не будем на них плевать, господин офиц-е-р, потому что мы вот так отрывали их от себя!
Нагайки замерли над головами женщин. Застыли солдатские фуражки. Замолкло все. И разрослась громада трупов — воцарилась в белой ночи. Страшно, до безумия страшно!
Полковник Гнойнишки в замешательстве упер в землю конец сабли, и она задрожала как пружина. И ноги у него дрожали, подгибались. Он что-то бормотал. Быть может, обдумывал путь к отступлению.
— Ладно... Ты права... Пусть будет так: вы не будете их оплевывать... Ладно...
Потом он тряхнул головой и взвизгнул тонким голосом:
— Музыку! Сейчас же музыку! Не-мед-лен-но!
Женщины сжались, теснимые прибежавшими музыкантами.
Пыхтя, Гнойнишки приказал:
— Хоро! Пайдушко![9] Живо!
