Зазвенел стальной голос:
— Кто кричал?
Сыбчо поперхнулся, и опять понесся звериный вопль:
— Я-а-а!..
Отец прикусил язык: тупой выстрел из револьвера тряхнул молодое тело привязанного за его спиной Сыбчо. Старый сапожник весь напрягся, захлебываясь кровью из прокушенного языка, повернул голову к убийце сына и, задом, отчаянно пнул его ногой.
Убийца отскочил. И выругался. Потом и перед старым сапожником разинуло пасть черное, как змея, дуло. Выстрел раздался совсем близко — тупой.
Белая ночь стала красной.
А женщины, прижатые к задней стене дома, визжали и качались, словно занавес с намалеванными на нем фигурами.
И блестели перед ними солдатские штыки, как погребальные свечи.
Кордон солдат разомкнулся — вперед вытолкнули адвоката Дырленского. Женщины замерли.
Перед ними стал высокий мужчина.
— Болгарки! Тихо! Болгарки, отвечайте на мои вопросы. Так. Вот, перед вами — ничтожество. Итак, я спрашиваю: человек это или червь?
Человек, конечно, какой же это червь! Женщины жались одна к другой. Оратор взбесился.
— Отвечайте, раз я спрашиваю, мерзавки!
Страшный... Женщины зашептались: «Это Дырленский. Он самый!»
— Ну, хорошо. Так. Этот червь — Дырленский, адвокатишка. Теперь пусть выйдет вперед та сволочь, которая его родила. Сейчас же!
А-а! Женщины стояли, словно громом пораженные. Кто-то крикнул громко:
— Да она на кладбище!
Оратор не понял.
— Что такое?
И загалдели женщины вдоль всей стены:
— На кладбище она, эй!
— Там ее ищите!
— Чтоб и вас туда перетаскали!
Высокий человек встрепенулся. И склонился к живому занавесу:
— Это кто сказал? Выйти сюда! Немедленно!
— А-а! — прохрипела одна.
— А-а! — крикнула другая.
И заголосили хором:
— Мертвые — не сволочи! Мертвые — святые, слышишь, проклятый, чтоб тебя бог убил!..
«Дурак Кандилев, тьфу!»
Полковник Гнойнишки отвел оратора в сторону. Нельзя так, это ведь женщины, сейчас раскудахчутся, как курицы.
— Более сдержанно, господин Кандилев, более сдержанно и тактично, понимаешь, этак.
— Понимаю, господин полковник.
Женщины стояли, тесно прижавшись одна к другой. Кандилев заговорил более мягко. Пусть выйдет та, которая желала ему попасть на кладбище. Добровольно пусть выйдет, он ей ничего не сделает!
Вот так по-человечески и надо. Женщины начали подталкивать друг друга. Среди них заметалась взлохмаченная голова, окровавленное лицо. Капаниха, должно быть! Трудно было разобрать, но скорей всего это была она — сапожничиха.
Кандилев взял ее за плечи и повернул лицом к женщинам.
— Так! Значит, болгарки, эта ведьма и родила этого червяка!
Капанова — рослая, плечистая — возмутилась: чтоб она да родила этого съежившегося перед солдатами лилипута?! Но Кандилев повысил голос:
— Теперь, женщины, я хочу, чтобы вы — тоже добровольно — вытолкали вперед родных или двоюродных сестер этого червя. Ну!
Женщины переглядывались. У Дырленского, молодого адвоката, не было родни — он вырос круглым сиротой. Кандилев смешался. Необходимо было найти хоть каких-нибудь сестер червя Дырленского, совершенно необходимо. А их не было, и женщины, естественно, не могли их выдумать.
Кандилев беспомощно оглянулся вокруг и снова вскипел: брешут, мерзавки! Но полковник Гнойнишки опять взял его под руку: раз у родоотступника Дырленского нет родных, откуда же их возьмут эти женщины!
— Этот мерзавец ведь может быть незаконным сыном, Кандилев! Или подкидышем — откуда ж ты тогда возьмешь его родных?
И зашептались. Без сомненья, именно с адвокатишкой нужно было произвести
— Да, признаю, Кандилев,
Рослый Кандилев дотронулся до своей бородки.
— Послушайте, господин полковник, но если у этого мерзавца не было даже жены, то... возможно ли, чтоб он не имел любовницы?
...Действительно! Имел, понятное дело, и не одну... Вот идея! Браво, Кандилев!..
Вымысел, все вымысел! Легенды не имеют истории: каждое поколение сочиняет их само для себя, и ничто не передается от прошлого будущему. Да и вообще, едва ли существовало прошлое. И будущего не будет. Ничего не было, ничего не будет: глумитесь вволю — деды не услышат и внуки не покраснеют.
Над садом бездушно царила белая ночь. Солдатские штыки блестели, как погребальные свечи. И замер живой размалеванный занавес у задней стены карабелевского дома.
Рослый майор запаса опять выступил вперед. У него был торжественный вид.
— На крови, которую мы проливаем сегодня, болгарки, — на крови черной, подлой, мерзкой, — на этой крови в конечном счете мы хотим вырастить священное поколение. Поэтому-то каждый родоотступник перед смертью должен быть всенародно оплеван, и прежде всего теми, кто, в общем, ближе всех ему по крови. Поэтому-то я и хотел сначала, чтобы вы указали мне мать этого изверга. Но у него таковой не оказалось. Хорошо, тем лучше. Он — ее не за-слу-жи-вает. Затем я хотел, чтобы вы указали мне его родных и двоюродных сестер. Но не оказалось и таковых. Хорошо, тем лучше, он их не заслуживает! Ну, а кроме матери и сестер, какая же еще милая женская душа может быть у мужчины! Подумайте, а? Одним словом, в общем, болгарки, этот изверг — он ведь должен был спать с кем-нибудь из вас, а?
...Живой размалеванный занавес колыхнулся к стене, у кого-то глухо вырвалось: «Ух-а-а!» — и будто сухая лоза занялась, затрещала, вспыхнула:
— Ух-а-а, мерзавец! Тю-ю!
Дурак Кандилев, тьфу!
Когда нагайки прибили живой размалеванный занавес к стене, Гнойнишки обнажил саблю.
— Чтоб никто ни звука! Или я вас перережу, как кур! Слушайте. В течение пятисот лет, да, в течение целых пяти веков в Болгарии не было такого дома, такой семьи, которую не попирала бы нога нехристя. Так
