Сотир всхлипнул и еще крепче прижал руки к лицу. А каким храбрецом был этот косоглазый дьявол! А-а, как несся он со своей ротой в Криволаке!
Гнойнишки остановился и выпятил грудь. Эх, черт побери, черт побери! Сражались они — и он, и Сотир, и все — сражались на востоке, на западе, на севере, на юге. Чч-ерт возьми, ч-ч-е-орт его возьми!
А теперь этот герой... этот крылатый храбрец... этот несчастный Сотир... М-да, из-за каких-то лавочниковых капиталов. Э-эх!
Ну, ладно.
Неужели они должны благоденствовать, как мародеры... которые... которые...
Ну, ладно.
У Круши весь взвод Сотира был уничтожен, сам он ранен в шею...
И уцелел! Косоглазый дьявол, ха-ха!
Ну, ладно.
М-да, такие подвиги, такие подвиги! Э-эх! А теперь — погребены все надежды, все! До-чиста! М-да.
Просто ложись и помирай.
Гнойнишки топнул ногой, и дом задрожал.
— Сотир, бить тебя надо! Тьфу, из-за какой-то юбки! Говорю, побью тебя, вставай!
Сотир вздохнул и поднялся. Ему было уже не до юбки. Ну что Миче — женщина как женщина. Попалась бы она ему в руки еще разок — он бы ей показал...
— Не в этом дело, друг, а видишь ли...
И зашептались.
Нако на четвереньках отполз в коридор: ему показалось, что там, внизу, появился человек в серой шляпе.
Прижав палец к губам, как ребенок, он размышлял.
Да, наступили времена вроде богомильских.[8] Да, просто времена богомилов, средние века, и ничего больше! Тю-ю...
И вдруг кмет открыл рот: из спальни Миче вырвались крики. Гнойнишки орал во все горло, как на параде, гм, как будто нарочно. Но он не командовал, а ругался.
—
Что это значит? Комедия или трагедия, а? Нако не знал, что и думать. Двери спальни приоткрылись как будто нарочно. Полковник, продолжая кричать, выставил в коридор плечо:
— Вы преступник! Вы
И, высунув голову в дверь, он гаркнул:
— Под-по-ручик Ти-ихов!
Адъютант вырос словно из-под земли — тонкий, стройный, красивый.
— Подпоручик, я беру под стражу шефа полиции. Он еще не снят со своего поста начальством, но это будет сделано впоследствии. А пока поручаю его вам.
И адъютант замер у двери.
Нако потер руки. Нет, даже если это игра, и то занятно. А может, и не игра. Человек человеку — волк. Гнойнишки готов изничтожить косоглазого, чтобы самому выйти сухим из воды.
В коридор сбежались любопытные из свадебного зала и с нижнего этажа. Помощник кмета, Дечко, подошел к Нако. Гм, и этот любопытствует, хе-хе: отошел уже!
Гнойнишки, поговорив наедине с майором запаса Кандилевым, сложил врученный ему протокол и обратился ко всем присутствующим:
— Я пока не могу, господа, ничего сказать вам из того невероятного и скандального, что... Впрочем, вы это узнаете
И сделал знак, чтобы все шли за ним.
Лица побелели.
Коридор медленно опустел.
Адъютант — на страже у спальни Миче — закурил сигарету и не заметил, как вырос перед ним Нако. Кмет подошел с незажженной сигаретой, руки его дрожали. Адъютант спросил:
— Всех, кто связан там, в саду, всех, господин кмет?
— Всех. Так решено.
Их взгляды встретились сквозь табачный дым. Адъютант заикался:
— Р-р-а-зве они не б-б-олгары, господин кмет?
Красив адъютант — продолговатое лицо, тонкие губы! Нако отвернулся. Ишь о чем спрашивает, молодчик! Гм, хорошее дело, если уж и эти потрясены...
Позади Нако выросла еще чья-то тень — тоже с незажженной сигаретой.
— Дай прикурить, Нако. Ты почему не идешь вниз, а?
— Прикуривай, Ячо. А ты почему не идешь?
— Разве мне можно? Я прокурор.
На переднем дворе заголосили женщины:
— За что бьете! А-а!
Ясно: заставят всех присутствовать. Кмет и прокурор побежали к переднему балкону. В белой ночи, там, внизу, едва вырисовывались спины в гимнастерках, мелькали нагайки, и женские вопли разносились далеко вокруг.
Нако впился ногтями в локоть Ячо и поплелся за ним к заднему крыльцу.
Внизу, перед фруктовым садом, блестели штыки солдатского кордона. Свободное пространство перед ним заполнили женщины.
Белая ночь насторожилась: солдаты защелкали затворами винтовок.
А-а!
Оттуда, где стояли связанные, долетали отрывочные возгласы, кто-то всхлипывал. И вдруг страшный крик:
— Э-эй! Нас будут убивать!
Но сейчас же все онемело: среди деревьев замелькала серая широкополая шляпа.
Старый сапожник Капанов вытянул шею — повернулся к сыну, привязанному позади него.
— Сыбчо, убивать нас будут, потому и женщин согнали. Попомни мое слово. Потом еще поговорим.
Сыбчо всхлипнул, а старик вспылил:
— Как не стыдно! Держись, сынок, ведь ты мужчина!
Но парень трясся за его спиной. Э, не так-то легко умирать молодым. Да и первенца ожидает Сыбчо. Хоть бы в живых оставили, дали б на него посмотреть, а уж потом... Старый сапожник это понимал. Собаки!
— Вздохни поглубже, сынок, вот так!
И сапожник шумно втянул в себя воздух. Но Сыбчо только захрипел. Этак он помрет раньше, чем его пырнут штыком. Старик достал сына ногой.
— Вздохни поглубже, говорю тебе, собака. Подумаешь, велика беда, коли нас не станет!
И Сыбчо пришел в себя.
— Н-не-ох-хо-та по-ми-рать, о-о-тец.
— Д-у-у-маешь, мне о-х-хо-та! Да сколько людей уже по-мерло, Сыбчо... А м-может, тебя и не у-у-бьют. Что эт-то б-будет, если начнут у-у-бивать молодых...
У соседнего дерева отвязали адвокатишку Дырленского. А-а, начинается!
— С-сы-ыбчо, начинают!
И выскочили глаза Сыбчо из орбит, губы вспухли и растрескались, он закричал отчаянно:
— Помогите, люди! Нас убивают, эй!
Рев — страшный, животный — прорезал белую ночь. Старик-сапожник забился, отдирая привязанные к стволу руки: люди, отвязавшие от соседнего дерева адвоката Дырленского, подошли к Сыбчо.
