Воцарилась тишина. Замолк и Нако. Тряслись побледневшие губы у людей вокруг стола.
Перо пошло по кругу...
И не попадало в чернильницу...
Дечко, помощник, отодвинул стул. Насторожилась тишина. Все ждали, раскрыв рты. Но раздалось только шипение — осипший голос:
— Н-не-у-жели вс-се-х, господа... все-ех сс-семнадцать?!
Перо выпало из чьей-то руки. И никто его не взял. Председатель понукал:
— Продолжайте, господа.
Перо заходило снова. Нако, кмет, сжимал руку помощника:
— Ничего не поделаешь, Дечко! Ничего, браток! Будут убиты... в Болгарии... как ты сказал... каких- нибудь триста-четыреста или, самое большее, тысяча человек... Что ж, род человеческий на этом не кончится!
Дечко вытаращил глаза. Нет, он не говорил ничего подобного! И он облизал губы. Зверь этот кмет. Свинья! Как будто орехи считает! Взбесившаяся свинья!
— Чернила, господа... Чернила, будьте добры!
Перо опять выпало из чьих-то рук. Его взял Дечко, помощник.
Но послышались тяжелые шаги, возле Дечко чиркнула спичка, вспыхнула сигарета, и осветились два волчьих серых глаза под надвинутой низко на лоб широкополой серой шляпой.
Осипший голос Дечко произнес:
— Чернильницу, пожалуйста, всю чернильницу: я напишу особое мнение.
А-а, особое мнение! Председатель отшвырнул стул.
— Это уж дудки!
Председатель медленно поднялся. Запер дверь. Стал к ней спиной. Впился остекленевшими глазами в Дечко.
— Хорош гусь — присутствует здесь, все слушает, все знает, всему содействует, получает жалование, а потом: «Я был при особом мнении...» Ка-ак же, особое мнение!
Да уж, дело ясное...
X
Господин Нако заторопился. Вышел в темный коридор. Ноги у него подкашивались. Озираясь, словно убийца, зачем-то похлопал себя по толстым ляжкам. Пошел было наверх и остановился.
«Фашизм, пфе! Ладно, а где же фашисты! Генералы без армии, пфе!»
И снова зашагал по лестнице. Сначала бы распропагандировали народ, увлекли бы его, и уж тогда бы поднимали знамя.
«А так перебьют молодежь, и больше ничего. Опозоримся на весь мир. Нет, нет, власть опять должна перейти к политическим партиям. Другого выхода нет».
Поднявшись на второй этаж, он отер холодный пот со лба и вошел к Софке. Она смотрелась в зеркальце.
— Ну, Софка, допрашивал тебя полковник?
— Да, только что.
Лицо Софки горело, она вся была в поту. Видно, что ее допрашивали...
— Ну?
— Глупости, Нако. Сейчас Димо пошел отругать косоглазого.
Софка скосила глаза в зеркальце и повернулась к мужу спиной. Нако нахмурился, сунул руки в карманы брюк и, выпятив живот, вышел.
Под балконом, в переднем дворе Карабелевых, шумели женщины. Нако пошел на цыпочках. Женщин подняли с постелей в нижних юбках, и они белели, как привидения на кладбище.
«До чего мы дожили, тю-ю!»
Нако съежился и повернул обратно. Остановился перед комнатой жены, но представил себе усики полковника и отошел.
Если бы только это... Все пошло кругом, все. Хоть бы революция, а то... Убили пристава Миндилева, подкупили служанку Маргу, украли Миче из-под венца, подожгли базар, отряд из города вышел... а дальше что? Чепуха, и ничего больше. Ни один ржавый пистолет не выстрелит, тьфу!
«Те тоже генералы без армии — хе-хе!»
М-да, фашизм без фашистов, революция без революционеров — пфе! Поди разберись! Просто какое-то самоистребление...
Нако поджал губы. И вдруг в ужасе замер: в его сознании вспыхнула цифра семнадцать.
«У-у... сколько было раньше, а теперь опять... до чего мы дойдем?»
М-да, не к добру это все... Весь мир от нас отвернется. А там, глядишь, и сотрут нас с лица земли... Просто так, как грязное пятно, хи-хи...
«Правда, правда, вот увидишь!»
Приземистый, толстый, Нако стоял, расставив ноги. Он ушел в свои мысли, и в сознании его догорала цифра семнадцать — большая, красная...
Но скоро он очнулся и на цыпочках заспешил — перешел в задний конец коридора. А там он присел — сжался, словно от выстрела. Внизу кто-то закричал:
— Нет разве бога на небе, э-э-эй?
Поникшие фруктовые деревья сливались друг с другом в белой ночи. И еле заметны, привязанные к деревьям, пара за парой, согнувшиеся фигуры, стонущие, как Сизиф.
До сих пор Нако ничего не видел, однако теперь он увидал. Пригнувшись, съежившись, он смотрел из-за дощатых перил балкона, смотрел и дрожал. Вдруг явится сейчас тот, в серой шляпе, и... Нет, тогда Нако убежит, убежит непременно. Он бы и сейчас убежал, но они говорили — там, внизу, и это его удерживало!
«А немного погодя... они уже не будут говорить... и больше никогда не будут!»
Пальцы Нако задрожали крупной дрожью... пальцы рук, которыми он только что подписал протокол...
Нет, он убежит! А сам продолжал вслушиваться: они говорили там, внизу... Кто-то просил цигарку... цигарку!..
А-а! Нако вынул носовой платок...
Дали бы им... дали бы им в последний раз по цигарке... Что тут такого!
И кмет вытер слезы.
У него было доброе сердце — у этого Нако!
Из комнаты Миче доносился шум. Посаженый отец, полковник Гнойнишки, отчитывал Сотира. Тьфу, плакать из-за бабы, из-за юбки!..
— Ведь ты был воеводой, Сотир, офицером был! Постыдись!
Да и что за женщина Миче в конце-то концов! Обвенчаться добровольно с одним, а потом взять и сбежать с евреем. Тьфу!..
— Плюнь, говорю тебе! Вставай! Ну!
Сотир позволил поднять себя. Но потом снова свалился на кровать и закрыл лицо руками.
М-да, все же он заслуживает сожаления. Полковник Гнойнишки это понимал. Миче такая женщина — голова закружится. Лакомый кусочек. Да еще и наследство улыбнулось... Вот история!
И Гнойнишки мелкими шажками заходил по комнате. Он так усердно крутил свои усики, что казалось, вот-вот их выдернет. Миче необходимо найти. И ее найдут, это ясно. Косоглазый дьявол этого заслужил.
— Хватит, Сотир! Я ее найду, говорю тебе! Даю честное слово солдата.
