Хоро

Вышел и господин Ячо. За ними поспешил кмет.

— Извини, Гнойнишки, но недоразумение с с моей женой... Я только спрашиваю...

Гнойнишки выпятил грудь.

— Прежде всего, Нако, дело. И никаких кривляний, понимаешь?

— Ну да, ну да. Но моя жена?

Ячо дотронулся до очков. Что же это такое? Нако чуть ли не торгуется...

Кмет развел толстыми руками.

— Но, в самом-то деле: сперва мою жену публично берут под стражу, затем стражу снимают. Как это понимать?

Как понимать? Полковник закрутил ус.

— Что тут понимать, Нако? Встреча госпожи Софки с прислугой Маргой просто фатальна.

Что встреча была фатальна, об этом нечего и говорить.

— Но, Димо, если бы старая Карабелева не умерла, да еще так неожиданно, среди свадебного веселья — не правда ли? — Марга не поднялась бы наверх, Миче не сошла бы вниз, Софка не сопровождала бы ее, а значит...

Гнойнишки махнул рукой.

— Хватит, Нако. Ведь Марга там?

Разумеется, она там, связана вместе с другими в саду.

Нако потер руки:

— Ну?

Гнойнишки рассек ладонью воздух:

— И ее — фюить!

Это было ясно.

— Понимаю, Димо, но...

— Ни-ка-ких но!

Гнойнишки опять рассек ладонью воздух:

— Всех — фюить, кончено. А теперь — за дело!

Нако понял и ласково дотронулся до локтя полковника:

— Хорошо, брат, об этом не спорю, это понятно. Но, Димо, надо внести полную ясность с Софкой. Здесь убили человека, пристава убили! Это не шутки, Гнойнишки! Я настаиваю на том, чтобы предварительно устроить очную ставку со служанкой Маргой. Это абсолютно необходимо.

Полковник взглянул на Ячо, тот рассмеялся.

— Тю-ю, Нако, еще чего захотел!

Кмет недоумевал: нужно положить конец скандалу с Софкой, как же иначе? Но лицо Гнойнишки позеленело, глаза метали искры. Ну и дурак этот Нако! А ведь до вчерашнего дня был главой округа, тьфу!

— Не будет больше никаких следствий, пойми ты. Никаких очных ставок и так далее. Только — дело.

Господин Нако подбоченился и широко улыбнулся:

— Ас моей женой?

— Это пустяки. Я иду к ней.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Дебаты уже начались. Говорил помощник кмета, Дечко. Нако сел возле него:

— Давай, Дечко!

И оратор повысил голос:

— Да, в жизни каждого поколения бывают возвышенные минуты, перед которыми должно благоговеть. И никогда не следует терять веру в свое племя, в народ, потому что история до сих пор еще не создала другого алтаря гражданственности.

Понятие народ, господа, не есть фикция: горы, леса и поля мертвы без людей. Разумеется, не фикция и идеал общественной дисциплины. Нашим девизом должны быть слова — один за всех и все за одного.

Кмет Нако раскрыл рот от удовольствия. И крикнул:

— Валяй, Дечко! — А потом добавил, обращаясь к собранию: — Ох, и талантище в нем сидит — если б он только выбросил из головы своего Маркса!

Дечко — высокий, смуглый, с большими черными глазами и толстыми приплюснутыми губами — усмехнулся и пожал плечами.

— Благодарю за доброе пожелание, господин кмет. Итак, господа, девиз: «Один за всех и все за одного» — это верховное начало деятельности здоровой жизнеспособной общественности. Однако мы не должны забывать, что этот девиз, этот священный девиз не исключает противоречий и борьбы между разными слоями и классами.

А-а!.. Председатель позвонил:

— Прошу не отвлекаться.

— Именно, господин председатель. Партии, идейные течения, даже гражданские войны — это следствия, а не причины, причины же коренятся в сознательном и подсознательном стремлении всех нас к устранению классовых противоречий во имя идеального общественного устройства. И теперь, в настоящий решающий момент, позвольте мне некоторую откровенность. Мы, господа, убивали своих идейных врагов неделю назад, готовимся к их уничтожению теперь, и придется, может быть, расстреливать их еще через неделю. Но до каких пор?

Комната онемела.

Все глаза опустились. Только Нако дал языку волю.

— Давай, давай, Дечко. Полицейских я прогнал во двор.

— Я вас не понимаю, господин кмет.

— Говорю, в коридоре — ни живой души. Значит, никто тебя не услышит.

— Тем лучше, господин кмет: значит, слушаете меня только вы, и я могу быть совершенно откровенным. Пора опомниться, господа. Сегодня мы пишем историю, которую завтра будут читать наши дети. И негоже, чтобы они гнушались своих отцов, не так ли?

Рука председателя дрожала над звонком. Высокий, плечистый, длиннолицый, он слушал, вытаращив глаза, и, по-видимому, не все понимал. Оратор встретился с его изумленным взглядом и прищурился.

— Господин председатель, господа, прошу снисхождения. Мы собираемся убивать сыновей нашей страны и равноправных с нами граждан, вполне равноправных. Будем говорить открыто. Я не дрогну оттого, что должны будут погибнуть еще триста, четыреста или, скажем, тысяча человек...

— Браво, Дечко, валяй!

Господин Нако, восхищенный, потирал руки. Валяй!

И Дечко заговорил громче:

— Если бы это было необходимо, я даже собственноручно экзекутировал бы, господа. Но нельзя быть слепцами, нельзя! Мы все — с детьми и женами, — все останемся жить здесь, в этой стране, среди этого народа. Мы не можем переселиться на луну, господа, не можем убежать, во всяком случае, все, да?

А-а! Председатель забыл про звонок и затопал ногами.

— Кто побежит? Мы не дезертиры, товарищ! Прошу без оскорблений!

Из-за алькова кто-то свистнул. Головы втянулись в плечи. Оратор побледнел. Председатель повернулся к алькову.

— Прошу не мешать, господин поручик. — Потом позвонил и, гнусавя, спросил: — Кто еще просит слова?

Дечко развел руками.

— Но, господин председатель...