Хоро

И чтоб не нашлось никого, кто бы ему помог!

Сотир ноги бы целовал тому, кто разыскал бы Миче! То есть тому, кто помог бы ее найти! А впрочем, зачем она ему теперь? После такого позора, даже если Миче сама вернется, она ему не нужна... С него достаточно...

«Позор, позор!»

Сотир спрятал лицо в пуховые подушки Миче. Он бы заплакал, но что-то ему мешало. И это было странно. Так бывает с человеком, только когда он тонет. Сотир тонул однажды, он помнит. Переходили Струму, волны опрокинули его, и тогда-то это с ним и случилось: ясно вспомнилось, как он искусал до крови грудь матери...

Глупости, конечно. Разве может человек помнить, что он делал, когда был младенцем? Вероятно, ему впоследствии рассказывали об этом. Наверное, так. Да, разумеется, впоследствии.

«Собачья жизнь, собачья!»

По всей вероятности, у матери его не было молока. Да и как же иначе? Мало разве они голодали потом? Ребенок, которому есть что сосать, не будет кусать грудь матери... Ведь не родился же Сотир извергом?!

«Изверг? Ну и пускай! Что из того?»

Кривой глаз Сотира выкатился. Ногти впились в ладонь. Пусть! Что из того? Он и сейчас искусал бы девчонку, девчонку прачки.

«Ах, собачье отродье! Собачье!»

Прачка принимала по ночам полицейских... Вся улица поднялась против нее...

Вот как... вот как было...

«А дети повторяют то, что делают взрослые. Это известно». — Сотир поднялся.

«А-а! Миче, дети повторяют то, что делают взрослые! И они не рождаются извергами, не-е-т!»

Конечно же, нет. Сотир лег на спину. А может быть, он действительно родился извергом. Никто не знает, кто каким рождается. И разве узнаешь, кто поджег Доксат? Жгли, грабили и убивали все. Поэтому-то никого потом и не расстреляли. А это было неправильно. Нужно было расстреливать. И первым нужно было расстрелять его, Сотира. Да.

«Нужно бы-ло!»

Так! Пусть его расстреляют теперь! Пусть расстреляют. Он не будет защищаться. Он даже слова не скажет! Хе! В Сары-Шабане Сотир оставил имение с тремястами копнами сена...

«Верните мне имение, верните сено, и я наплюю на все, что здесь! Ха!»

Пусто было в брачной комнате. Нет никого, кто вернул бы Сотиру Иванову имение и сено.

И холодно смотрела на него сквозь окна белая ночь.

Собачья жизнь!

Сотир сунул руки в карманы брюк. Он сбежит и из этого города, ну и что?

И вдруг он встрепенулся, кривой глаз заблестел: правая рука нащупала в кармане звонкие ожерелья из монет. Он медленно вынул драгоценности, поглядел на них и швырнул на пол.

«Так!»

Зачем они ему теперь? Ничего ему теперь не надо!

«Ма-а-ма!»

Здоровенный мужчина съежился, словно сиротка. Он обнял подушки Миче и зарыдал. Плакал глухо, осипшим голосом, как отчаявшийся ребенок. И плакал он о Миче. Ведь человек не знает своего сердца. Нет, никто не знает своего сердца!

IX

Глухо в доме Карабелевых, глухо и зловеще. По коридорам шепчутся страшные тени, то появляются, то исчезают толстые рожи молодых торговцев зерном, вином, ростовщиков. Только полицейские стоят с мрачными лицами возле темной двери. Из комнаты доносится звон и глухой говор. Полицейские припадают к замочной скважине.

— По самым достоверным сведениям, господа, опасный еврей Иско не ушел из города.

...Понятное дело, не ушел, раз Карабелева еще в городе, хи-хи!

Полицейские заглядывали в замочную скважину: возле длинного стола — люди с одеревенелыми лицами. В углу комнаты, в алькове, — кровать. Председатель часто звонит. Встал.

— Слово принадлежит мне, господа. Должен заметить: нельзя говорить, не получив слова. Я настаиваю на необходимости немедленно позвать начальника околии, потому что момент, так сказать, решающий, и как бы нам не пришлось впоследствии каяться. Слово имеет полковник Гнойнишки.

Полицейские дышали уже в самую замочную скважину.

Маленький полковник повысил голос:

— Я понимаю, господа, вашего председателя господина Добри Кандилева, майора запаса и юриста! Но попрошу без насмешек. Да, без насмешек. Меня вы поймете впоследствии. А теперь — утверждаю: начальник околии должен нести ответственность, потому что если бы на прошлой неделе он — по известным причинам — не был снисходителен к опасному еврею Иско, мы не имели бы сегодняшних событий.

Полицейские попятились: дверь приоткрылась, и кмет высунул голову.

— Эй, вы там, у входа, потише! И никого не пускать в коридор!

...В комнате все молчали. На губах председателя, майора запаса, юриста господина Добри Кандилева — пена:

— Известные причины, господа, на которые намекает господин Гнойнишки, в данный момент мне неизвестны. К тому же уважаемый господин полковник Гнойнишки, надеюсь, согласится со мной, что начальник гарнизона не должен идентифицировать себя с шефом полиции. Ведь, подумайте только, что может из этого получиться впоследствии! Нужно, господа, сохранить моральный престиж армии, чтобы не каяться впоследствии.

Позиция председателя была крепкой, прежде всего в силу справедливости его доводов. И полковнику Гнойнишки пришлось объяснить, что если он, как начальник гарнизона, и если господин Ячо Дундов, как представитель закона, оказывают честь настоящему собранию, то это еще будет оценено впоследствии. Потому что, будучи свидетелем исторических событий, столь решительных и столь чреватых последствиями, как события этой ночи, каждый, в том числе и начальник гарнизона и господин прокурор, должен сказать свое авторитетное слово перед собранием сознательного, преданного трону и армии гражданства.

Полковник опять повысил голос:

— Да, господа, момент — решающий. Этой ночью — родоотступники — осмелились посягнуть — на законную власть. Так? Хорошо! А впоследствии? Их просто надо уничтожить! Ничего другого! Итак, за дело: смело и непоколебимо! Уничтожить до е-ди-но-го, господа!

Лица собравшихся побледнели. Прочитали список. Слушая, многие облизывали засохшие губы.

Господин Нако считал, загибая пальцы, а так как пальцев не хватило, он стал загибать их снова...

Полковник Гнойнишки протянул покровительственно руку:

— Господа, я не сомневаюсь, что каждый из вас готов твердо, проявив железную волю, постоять за священное дело армии. Но позволю себе напомнить вам еще и о другом: не забудьте, что на карту поставлены не только интересы Болгарии, нет! На карту поставлены и ваши головы, господа! Я кончил. Кто хочет, тот поймет.

Все заморгали. Полковник надел фуражку.

— Но, господа, я не хочу на вас влиять. Я не имею на это права, армия нейтральна. Итак...

Он козырнул и по-военному повернулся, щелкнув каблуками.