— Марга попутала меня. А он все стоит перед глазами — милый, милый. Все его вижу — живого.
— Кого? Кого, товарищ?
Блуждающий, печальный взгляд Миче остановился на студентке.
— Брата моего — убитого — вижу — живого.
Студентка вскрикнула:
— Молчи-и!..
А-а! Теперь у всех так. Мертвые, как живые, день и ночь, всегда, стоят как живые перед глазами!..
— Перебили их, товарищ! Звери, звери: Жизнь опустошили! И пусто кругом, мертво!
Эх вы, белые, белые сентябрьские ночи!
Миче молчала. Дни и ночи молчала, то были страшные, грязные, гнусные дни и ночи.
А теперь заговорила. Развязались узлы ее души.
Маленькая студентка лежала ничком и плакала. Но Миче хотела, чтоб ее слышали. Чтоб все ее слышали!
— Кто познал позор, кто испытал эту гнусность, пусть слышит: они сильней всего на свете!
Позор и гнусность нависли над вселенной. О, они заслоняют луну, они выше солнца...
— А-а! Но мои счеты с миром кончены! Совсем, совсем.
Миче уже умыла руки и ничего больше не боится. Ничего!
— Знаешь, сестра, теперь я могу пойти совсем голой! Да, да. Перед всеми. Среди бела дня и перед всеми — голой!
...Бедная! Бедняжка, милая! Да, она не вынесла своего страшного удела. Студентка все еще плакала, и слезы ее падали на пухлые руки Миче. И та притихла. А потом схватила голову студентки, прижала ее к своему голому плечу и задрожала как лист.
— Я не запомнила твоего имени. Ничего. Но знай, со мной уже кончено: сегодня вечером они убили пристава.
— Ну, убили, и что? Столько народу перебили! — Студентка недоумевала.
— В нашем дворе — в заднем — в саду — когда мы бежали. — Убили его!
— Кого?
— Пристава.
— Пристава? Кто? За что?
— Когда мы бежали... Убили его. Иско и другой, они его убили!
— Правда? Того длинного, который раньше служил пожарным? Его?
Миче кивнула, и в ее глазах застыл ужас, словно она представила себя убийцей.
Студентка всплеснула руками.
— Браво!
И принялась расхаживать мелкими шагами по подземелью.
— Так им и надо, кровопийцам! Аа-а, мы их уничтожим, всех до одного! До единого!
...Да, они уничтожат всех кровопийц. Чего только не натворили эти убийцы, чего только не натворили! Но теперь они увидят.
Миче положила руки под голову. Голос студентки глухо отзывался под сводами подземелья.
Здесь, вероятно, была турецкая баня, в этом подземелье. Или, может быть, это остатки римских катакомб. Впрочем, все равно. А своды уже обваливались когда-то — теперь подперты балками... завалены камнем и песком... Да... И могут опять рухнуть... Хорошо бы...
Взгляд Миче скользил по прогнувшимся над ее головой черным балкам. А потом она их уже не видела. Перед глазами — покривившаяся груша в их саду... И пристав... Стоит подняв руки вверх — высокий, страшный...
— У, у, страшный! У-у!
Студентка опомнилась и снова сжала руки Миче. Пусть она не беспокоится. Ничего, что убили пристава. Еще придется многих убивать.
Миче повернулась лицом к стене.
— Но мы должны быть готовы к смерти, товарищ Карабелева! Так и только так мы сможем доказать, что достойны наших священных жертв.
Миче взглянула на девушку. Она готова к смерти. Только бы скорее вывели ее отсюда, из этой страшной могилы, только бы ее вывели.
— Когда они придут?
— Кто?
— Иско и его товарищи.
— Они ушли, Карабелева. Тотчас же покинули город. Иначе нельзя.
Щеки Миче побледнели.
— Иско... Иско не придет?
— Но подумай, товарищ, разве может он показаться в городе?
Студентка оживилась. Эх, весело смотреть на влюбленных! Миче повернула к себе ее маленькую голову и шепотом спрашивала, как ребенок спрашивает мать: значит, она уже не увидит Иско? Совсем не увидит? Никогда? Дурочка!..
— Слушай, но ведь они отвезут тебя в Софию. В Софию, ко мне. И я тебя там устрою. В Софии все можно, товарищ: весь город с нами!
«В Софию!»
Миче задрожала и поникла, будто опомнившись после кошмарного сна. В Софию! Да, в Софию... В Софии у Миче есть тетка и двоюродные сестры...
«В Софию! Правда».
А если Иско не простит ей?
Он ей не простит, конечно.
И будет прав. Между ним и ею все кончено.
Лучше даже Миче никогда не встречать его. Ни его, ни того другого, длинноволосого.
Он тоже ни слова не сказал ей сегодня. Человека убил из-за нее, а на нее не взглянул, не сказал ей ни слова.
Миче даже не знает его имени.
Все равно. Пусть никто не говорит с Миче, никто во всем мире. Кто может понять, что она пережила? Никто! Но Миче расскажет тетке — там, в Софии. Все расскажет. И только ей, только ей.
— Другой... Кто он?
— О ком это ты, Карабелева?
— Другой — с Иско.
Студентка пожала плечами:
— Он не из наших. Но это не важно. Ведь они сейчас помогают нам.
Разумеется. — Миче снова отвернулась к стене. — И она уже не из «наших». Так оно и есть, конечно. Поэтому, может быть, Иско и не заговорил с ней сегодня. Наверное, поэтому.
«А он не знает — ему и в голову не приходит, — что все произошло только из-за него!»
...Они набросились на нее — и косоглазый, и полковник, и все — набросились на нее только за то, что она полюбила еврея.
— А-а! Но я его полюбила! И буду любить! До могилы! И только его!
— Что, товарищ?
Миче приподнялась на локте. Она смотрела сосредоточенно, спокойно.
— Они набросились на меня, товарищ, только за то, что я полюбила еврея. Это правда. Они возненавидели меня. Хотели даже убить. И поэтому надругались надо мной.
Студентка нахмурилась: что общего между религиозными, расовыми различиями, какой-то любовью — и развивающимися сейчас событиями?
— Нет, товарищ Карабелева, нет! Все происходящие сейчас злодеяния и ужасы имеют чисто классовый характер.
