Девушка фанатично, словно жрица, встряхивала маленькой стриженой головкой.
— Твои осквернители, товарищ, набросились на тебя, во-первых, за то, что ты сестра незаменимого рабочего трибуна Сашко Карабелева. Во-вторых — потому, что ты богата. И, в-третьих, — потому, что ты красива. Да!
Миче закрыла глаза. И потекли слезы. Разве она это отрицает? Хотя полковник клялся даже при жене кмета... клялся свирепо, что убьет Иско... «ее еврея»... убьет на глазах у Миче, если она не согласится пойти под венец с косоглазым...
«Боже мой, боже мой!»
А студентка мелкими шажками ходила по разрытому полу убежища и время от времени встряхивала головкой, как жрица. Экономический принцип, материализм — вот ключ ко всему! Экспроприация, подавление рабочих масс, кровопускание, да!
— Это капитализм, товарищ! Кроваво его начало — грабежи и убийства, кровавым будет и его конец — горы человеческих костей!
...Все это так, разумеется. Разве Миче всего этого не знает? Да ведь ей прямо в глаза сказали: венчайся с косоглазым, роди ему ребенка, а потом уходи от него, если хочешь...
— Они мне это сказали в глаза... И жена кмета так меня уговаривала: обвенчаться, родить ему ребенка, чтобы обеспечить наследство, а потом...
Студентка вздрогнула и ощетинилась, как кошка: неужели и жена кмета! Тьфу!
— Председательша женского общества, называется, эмансипаторша! Ха-ха!
Миче потерла лоб. Подумаешь — жена кмета. Сводница, и только. А полковник был страшен. Злой и холодный — в-в-в!..
— Впились в меня, как вампиры...
Миче широко раскрыла глаза.
— Вампиры, настоящие вампиры. «Зарежем тебя!» — кричали. И зарезали бы. Обязательно! Дождались бы, пока я рожу им ребенка, а потом убили бы. Из боязни, как бы я не сбежала... и не раскрыла бы всего. Ха-ха-ха!
Студентка оцепенела: Миче вскрикнула болезненно, рассмеялась и зарыдала. Одна нога опять упала с подстилки. Губы побелели. Миче хватала воздух руками. Ногти впились в ладони.
— Ребенка хотел. — Спаивал меня и ребенка хотел. — Вбивал нож у моего изголовья и заставлял пить — ребенка хотел — ха-ха!
Эх, страшные ночи, белые, страшные сентябрьские ночи!
Вот лежит красивая, как богиня, Миче Карабелева, сестра Сашко Карабелева, убитого вождя тысячных масс.
Лежит, раскинувшись, втоптанная в грязь, опозоренная, опозоренная вконец...
— Ох!
Студентка откинула назад подстриженные волосы и вскрикнула, как от удара нагайкой.
VIII
Далеко в ночи — неизвестно где — трещал пулемет.
Чей он?
По небу стелились огненные облака, звонили колокола, гудели пожарные трубы...
А в погребах и убежищах, в сараях и хлевах стучали сердца, стучали в такт с далекой пулеметной стрельбой...
Очевидно, восстали села.
— А, зверье! Настал ваш конец!
Эх, преждевременные восторги — на них порой падки и седые бороды. Нет, люди просто не хотят отчаиваться. Особенно женщины. Впрочем, женских кладбищ ведь нет...
Накова, жена кмета, не могла понять — просто никак не могла, ну никак: что это такое, в какие времена мы живем?
Она лежала на узком диване, подтянув колени к подбородку, прислушивалась к тяжелым шагам часового за дверью, смотрела на широкую спину супруга и кусала губы.
— Господи, господи! В какие времена мы живем!
Она чувствовала себя так, словно ее выбросили на улицу, словно ее пнули ногой... Конечно, без арестов не обойтись. Кто же это отрицает? Но арестовать кмета, арестовать его жену! Поистине, в какие времена мы живем?
Нако пыхтел:
— Не будь ребенком, Софка, не будь ребенком — пфе! Ищешь у военного ум — и человечность — пфе!
Ведь они, военные, всю жизнь имеют дело с деревенскими парнями. Муштруют их, бьют по зубам. И всегда в поле, на солнце... Мудрено ли, что у них мозги высыхают? А горбатого — знаешь — только могила исправит!
— Офицеру, Софка, только бы шпоры, конь да возможность рубить — вот и все!
Нако задыхался от обиды и гнева. Однако Софка его не слушала: всю жизнь он твердил одно и то же. Мысленно она объяснялась с начальником околии, с косоглазым. Как мог он усомниться в ней, даже в ней! «Сумасшедший, просто сумасшедший!» Конечно, понять его можно — от него сбежала Миче... Украли Миче... Миче Карабелеву... Украли после венца...
«А-а!»
Да, Софка понимала, что творится сейчас в душе косоглазого дьявола. Отнять Миче! Ведь такую женщину найдешь, пожалуй, только в гареме султана. Да, за такую женщину мужчина, настоящий мужчина, может поджечь мир со всех четырех сторон!
Жена кмета задумалась. Гм, Сотир, начальник околии, вероятно, считал, что он уже подавил волю Миче... что она в его руках, ха-ха! А вот на тебе! Нет, не всякий может это понять, не всякий... Сотир запрокидывал голову Миче, будто собираясь резать, и рвал на ней одежду... В этом что-то такое, что-то такое... не каждому это доступно... Но она, Софка, понимает... Ей даже нравилось это... И, она сочувствовала косоглазому.
Но сейчас он, Сотир Иванов, стоял перед ней страшный, с выкатившимся кривым глазом.
«У-у, такой он, наверное, когда убивает тех».
Да, и таким он, наверное, был, когда схватил служанку Маргу, как миленькая все ему выложила.
«Негодница! Меня впутать в это дело — меня!»
Впутать ее, жену кмета, в убийство полицейского пристава!
Софка вздрогнула. У-у! Она начала понимать, каково это — когда хватают тебя среди ночи, бросают в грузовик и — к Марице...
«О-ох, мамочка!»
...И как мог этот косоглазый поверить прислуге, как мог! Тьфу! Мерзавец, просто мерзавец! Она, госпожа Накова, сделала ему столько добра, ради него рисковала своей репутацией, а он... он поссорил ее с полковником Гнойнишки!
«С Димо меня поссорил, с Димо... Господи!»
Ей было ясно, что между нею и полковником теперь все кончено. После случившегося она не захочет увидеть его даже в смертный час. Нет, она скорее помирится с косоглазым, чем с ним. Разумеется, с Сотиром, какой он ни есть, все же можно будет столковаться. Давеча он был в умопомрачении, просто в умопомрачении. Да! Еще бы — сбежала Миче! Ха-ха-ха! Та Миче, которую он раздевал донага и обливал шампанским! Ха-ха-ха!
Откормленное тело ее затряслось. Нако встрепенулся: еще не доставало истерики, пфе!
— Софка, постыдись! Тебе говорю, перестань! Подумай, наконец, где мы и что с нами, пфе!
Она овладела собой; она только всхлипывала, но болезненная улыбка еще передергивала ее лицо. У нее перед глазами стояла Миче — голая — и ее обливают шампанским...
