Секреты балтийского подплава

рассказывают', с- 86).

Вместо книг у писателей 'литературной воинской части' получались брошюры и 'книжонки'.

В мае 42-го Чуковский пишет жене: 'Пишу уже новую книжонку, а предыдущую сдал Вишневскому (…). Но мысли мои заняты не этими книжонками, а романами, которые я напишу, когда будет возможность...' ('В центре циклона', с. 136). Чуковский в воспоминаниях ('Писатели Балтики...', сс. 89-90) откровенно говорит, что уровень сочиняемых в 'опергруппе' брошюр был очень низким.

Для Вишневского это было неважно. Вишневский, в нашивках бригадного комиссара, с маузером в деревянной кобуре, отчитывался — количеством! Вишневский проводил отчетные мероприятия, которые Лев Успенский называл 'флотский парад' ('Писатели Балтики...', с. 108).

О подготовке к такому 'параду' пишет Н. Михайловский: 'Мы все крутились, как 'бесы на сковородке'. Вишневский готовил доклад. Мы собирали для него все необходимые справки, по-бухгалтерски подсчитывая число статей и очерков, написанных нами, выступления в частях и на кораблях. Всей этой 'цифири' Всеволод Витальевич придавал большое значение...' (Там же. с. 261).

А людям-то хотелось читать настоящие книги. Чуковский в письмах к жене говорит, что зачитывается Диккенсом и письмами Флобера. Александр Крон пишет, что на одной из подводных лодок вся команда перечитала полное собрание сочинений Достоевского, и военком полушутя (наполовину всерьез) говорил Крову, что боится 'фитиля' от начальства за то, что 'не руководит чтением' и 'разводит на лодке всякую достоевщину' (см.: 'В центре циклона', сс. 108-109). Комиссар лодки не зря побаивался: Достоевский в ту пору был официально объявлен 'реакционным мракобесом'.

Значит, матросам, которые имели образование четыре—семь классов, ''реакционный мракобес' Достоевский был нужнее, чем 'ура-брошюры' политуправления, гордость Вишневского.

Чуковский пишет, что Вишневский представлял себе мир и людей — 'упрощенно. Я, например, сводился для него к одной формуле: представитель старой Петербургской интеллигенции. То, что я не укладывался целиком в эту формулу, он не видел и не хотел видеть' ('Писатели Балтики...', с. 90) 'Он мыслил исторически, громадными величинами. Все бытовое, частное, личное почти не занимало его. Я этим вовсе не хочу сказать, что он был человек невнимательный, равнодушный к людям. Напротив, он был заботлив и очень внимателен к окружающим — в частности, ко мне. Но интересовался он только одной стороной моей жизни — моей служебной и литературной деятельностью' (Там же, сс. 83-84).

Успенский говорил, что Вишневский “мелочей', 'деталей' не видел, 'они только мешали бы его грандиозным обобщениям' (Там же, с. 96). 'Обобщения' Вишневского поразительны. Успенский как-то сказал Вишневскому, что у бухгалтера по фамилии Макаров немцы разбомбили дачу. Вишневский тотчас выступил на митинге, где страстно заклеймил фашистских варваров за то, что они разбомбили дачу великого русского патриота адмирала Макарова. Об этом Лев Успенский пишет в главе 'Второй ораторский прием Вишневского', см. 'Писатели Балтики...', сс. 123-124. Я думаю, что Вишневский в войну уже был психически ненормален.

Чуковский пишет, что Успенский ему однажды сказал: 'Вишневский похож на двухлетнего ребенка, увеличенного до размера взрослого человека. Я удивился точности этого наблюдения' (Там же, с. 95). Далее Чуковский приводит рассказ Успенского о поездке с Вишневским на какую-то батарею. 'На батарее было тихо и скучно, немецкая артиллерия вяло постреливала, где-то раза три что-то разорвалось...' Вишневский вернулся в Пубалт и доложил начальству, что был на передовой, в пылу битвы, 'это был пламенный рассказ о невиданных героях'. Вишневский 'в батарее ничего не заметил. Не заметил даже того, что от нее до передовой, по крайней мере, семь километров и что на участке фронта, где она расположена, больше года вообще ничего не происходило. Реальную батарею он не увидел и полностью заменил ее в своем воображении другой батареей, нисколько не похожей на настоящую' ('Писатели Балтики рассказывают', сс. 95-96).

Если Вишневский сошел с ума, то очень удачно. Вся его фантастическая ложь: дача адмирала Макарова, героическая батарея,— идеально укладывалась в норму политпропаганды и 'соцреализма'.

Александр Крон пишет о Грищенко: '...Чтоб вылепить коллектив 'по своему образу и подобию', командир приложил немало усилий, но прежде он должен был вылепить самого себя, и я догадываюсь, какой титанический труд потребовался для того, чтобы выросший в бедняцкой семье, поздно начавший учиться крестьянский паренек превратился в того образованного, внутренне собранного и безукоризненно элегантного морского офицера, каким я его знал во время войны, а впоследствии — в научного работника и выдающегося военного педагога...' ('В центре циклона', с. 110).

Естественно, что в 42-м году капитан 2 ранга Грищенко не принимал всерьез 'братишку' Вишневского, в нашивках 'бригкомиссара', с деревянной кобурой и вечно в слезах. 'Впервые в жизни я встретил человека с такой эмоциональной душой...'

К тому же, все знали, что Всеволод Витальевич — дворянин, который пошел работать в ЧК и там перекрасился в 'р-р-революционного матросика'. В истории о том, как бригадный комиссар Вишневский пожирал свой эскалоп, у Грищенко соединились две зимы: 42-го и 43-го годов (я знаю, из книжек, что Вишневский переехал в дом старушки Матюшиной на Песочной улице и августе 42-го, я же предупредил всех дураков, что пишу не историческое исследование: тут все дураки и кинулись меня уличать в неверности дат...).

'Пожилой краснофлотец' из устной истории: исторический старшина второй статьи Женя Смирнов, вестовой начальника 'опер группы' Вишневского.

Лев Успенский и Николай Чуковский в записках своих уделяют много внимания этому жизнерадостному обжоре, пройдохе и плуту, который 'умел жить счастливо и в осажденном Ленинграде' ('Писатели Балтики - с. 87).

Если вестовой в блокадную зиму был нагл, жизнерадостен и счастлив, то его мордастый хозяин вряд ли умирал от голода, как утверждает он 'для истории' в своих дневниках.

Ещё в 30-е годы один режиссер как-то небрежно отнесся к записочкам Вишневского, и получил от Вишневского нагоняй: 'Вы разве не понимаете, что каждая строчка нашей переписки принадлежит Истории?!'

Кстати, в блокадных дневниках бригадный комиссар Вишневский где-то пишет, что приказом наркома ВМФ он включён в некий 'список 68-ми' — на самое усиленное питание.

Адмиралы поникаровские твердят (с упорством попугая Флинта) о моих заметках: 'ложь', 'ложь'.

Я же объяснил, что история с эскалопом, в чрезвычайно приглаженном виде, была в рукописи Грищенко 'Соль службы'. Главный редактор 'Лениздата' Дмитрий Терентьевич Хренков велел мне этот эпизод убрать: говорит не просто вычеркнет, а устроит скандал, доложит в обком, в ЦК, вони не оберёшься.

Так Грищенко и сообщили. Грищенко воспринял известие совершенно безмятежно, будто заранее всё предвидел.

Часть шестая

Философию, усвоенную на работе в ЧК, Вишневский уместил в одной реплике в пьесе 'Незабываемый 1919-й'. Там матрос-чекист объясняет Сталину, что делопроизводство в ЧК простое: 'приход' и 'расход'. 'Приход' — перечень арестованных, а 'расход' — и так понятно (и Сталин, в пьесе Вишневского, одобрительно смеется).

Михаил Булгаков в марте 32-го в письме к Другу говорил о 'флибустьере' Вишневском:

'Меня уверяют, что есть надежда, что его догонит в один прекрасный момент государственный корвет, идущий под военным флагом. и тогда флибустьер пойдет ко дну в два счета. Но у меня этой надежды нисколько нет...' (см.: Цит. соч., сс. 474-475).

Слова 'меня уверяют', я думаю, относились к бурлившим тогда слухам о скором разгоне РАППа (и РАПП действительно был разогнан постановлением ЦК ВКП(б) в апреле 32-го года). ЛОКАФ, где