«Вписать-то его пустяшное дело, хватит и пары минут, можно и на коленке, - деловито рассуждал Касторский. - Подписал и раз, сразу с бумагой на доклад!»
Еще подполковник подумал, что разумнее донос переименовать в рапорт. Так и звучит благозвучнее, и делу добавляет лишнего веса. Дескать, суть происшествия доведена до сведения начальствующего лица исключительно в интересах службы, а не своего оправдания ради.
Идея Касторскому понравилась, воодушевяя на сочинительский труд. Не мешкая, начальник фельдъегерской службы достал лист бумаги, взял в руки перо, обмакнул в чернила и, отступив от верхнего края пару дюймов, каллиграфическим подчерком вывел слово «рапорт». Отложил лист, полюбовался. Хорошо написал, красиво. Но вот о чем писать дальше представления не имел.
Конечно, рапорт можно начать с того, что Ростопчин разворовал вверенную ему московскую казну и прикарманил значительную часть внесенных на борьбу с Наполеоном пожертвований. Немного поразмыслив, решительно отверг этот план изобличения генерал-губернатора.
«Кого же удивишь воровством на государственной службе? И так всем прекрасно известно, что ворует всякий, кто может. Государь наш никогда скуп не был. В худшем случае, пожурив, простит казнокрада. Сам Петр не раз миловал Меньшикова, а уж тот воровал не мелочась!»
Действительно, при внимательном рассмотрении идея оказалась слишком мелочной, оттого скверной. К тому же угрожала проверкой самому составителю рапорта - Касторскому. Каждому службисту хорошо известно, что если кого захотят в чем уличить, да копнуть поглубже, так и суда не надо, хоть сразу на вечные времена в Сибирь законопачивай!
Начальник фельдъегерской службы, как человек благоразумный, не хотел отдуваться за бесцельно потраченные и украденные на строительстве аэростатов казенные денежки. Суммы списаны немалые, поди, разберись на что? Ни в коем разе нельзя разоблачать кражи государственных денег. Иначе самого объявят первейшим плутом и вором. Неважно, прав ты или виноват, но после этого вовек не отмоешься.
Николай Егорович с досадой бросил перо на стол, при этом сажая на лист со словом «рапорт» жирную кляксу. Не успел он расстроиться погубленной бумаге и усмотреть в происшествии дурную примету, как его мозг пронзила догадка, направляющая ход мысли совсем в иное русло.
«Одно лишь пятнышко, а лист более к серьезным вещам непригоден!» - Касторский хитро улыбнулся, предвкушая свое грядущее торжество. Он схватил перо, снова обмакнул в чернила и с силой тряхнул на лист: «Два пятнышка - лист испорчен, тря пятнышка - вовсе в печь!»
Конечно, император Александр все делал, чтобы выглядеть идеальным государем, однако ему никак не удавалось избавиться от терзавшей его душу слабости. Александр панически боялся измены. Не прекращавшимся кошмаром стал предательски задушенный гвардейцами отец. Император, умерший собачьей смертью в петле, и не отмщенный за это! После позорной смерти все, все делали вид, что ничего особенного не случилось, или, по крайней мере, они уж точно об этом ничего не знают. Ведь случилось, и все знают! Прежде того, все перед Богом клялись за императора не жалеть живота!
Но горше всего было императору Александру оттого, что русские офицеры уважают и даже боготворят Наполеона, почитая его военным гением, а своего собственного государя считают сиятельным бездарем, внуком великой бабушки, вошедшим на престол по трупу отца…
«Вот куда надо метить! Презрение, измена и заговор, суть три карты, которые ознаменуют мой триумф! - Касторский вытер пробившийся на лбу пот. - Хвала изменникам и предателям! Слава проклятому Наполеону!»
Николай Егорович возбужденно прошелся по комнате, подошел к распахнутому в парк окну и, с удовольствием вдыхая идущий с аллей осенний дух, восторженно ударил ладонью по раме: «Да, да, тысячу раз, да! Именно измена! Тот, кто изобличит предателя, станет верным другом государю. Не случайно свой ближайший круг император именует «молодыми друзьями». Так и я не стар! С удовольствием пополнил бы их тесный дружеский круг! Затем, если доверит государь, так своими руками, каленым железом стану выжигать болтунов! Восхищались бы у меня Наполеоном, болтаясь на дыбе…»
Касторский возвратился к столу, достал чистый лист бумаги, отступил от края два дюйма и снова каллиграфическим подчерком вывел слово «рапорт». Только после проделанной операции стал подробно описывать обо всем, что ему довелось подсмотреть и подслушать за полгода проживания в доме Ростопчиных.
Он вспоминал каждую, казавшуюся раньше незначительной деталь, указывал всякую мелочь, потому что где-то ранее слышал о том, что дьявол скрывается в мелочах.
Так, например, подробно расписал перешептывание лакеев о необыкновенной близости супруги генерал-губернатора Екатерины Петровны с аббатом Сюрюгом. Касторский также указал на достоверные слухи о том, что Екатерина Петровна тайно перешла в католичество и теперь склоняет к этому детей, а господин аббат тайно исповедует и причащает графиню по латинскому обряду.
Однако же, все эти сплетни были только первой кляксой, разминкой в его грандиозном плане очернения Ростопчина. О самом главном, то есть о «возможной государственной измене и политическом заговоре» генерал-губернатора и состоящих при нем московских властях, Касторский решил изложить в заключении рапорта. Причем Николай Егорович хорошо отдавал себе отчет в том, что свои мысли следует изложить предельно недвусмысленно, но поостеречься с подробностями, чтобы случайно не навлечь каких подозрений и на себя.
В коротких, но убийственно опасных строках он с возмущением отмечал, что даже в присутствии слуг Екатерина Петровна открыто восхваляла и политический строй Франции, и непобедимую мощь ее армии, да саму гениальность Наполеона. Неуемная генерал-губернаторша подтверждала правоту своих слов тем обстоятельством, что власть Наполеона благословил сам Папа Римский, и воссел он на престол красиво и благородно, что достойно искреннего восхищения…
На этих словах Николай Егорович хотел закончить, но, поразмыслив, как бы такие заявления не сочли и за его мысли, решил смягчить концовочку, добавляя против Ростопчина неприятные, но менее дерзостные обстоятельства.
Он с удовольствием указал все случаи, а так же присутствующих при этом лиц, когда Ростопчин лестно отзывался о правлении Павла и дурно про Александровские начинания. Не забыл упомянуть о том, что однажды генерал-губернатор назвал императора Павла последним рыцарем, а вот Александра шутя, обрядил в напыщенные фармазоны, которого недостаточно секли в детстве.
Не без удовольствия перечитав рапорт, подполковник Касторский счел его превосходно написанным по форме и глубоким по содержанию.
«Какое коварство и черная неблагодарность в сердце у этого мерзавца Ростопчина! Переложить слова в поэму, так станут переписывать и заучивать наизусть. - восхищенно подумал о своем рапорте начальник фельдъегерской службы. - Всех бы научить по такому образцу доносы писать, цены бы тем доносам не было!»
Касторский аккуратнейшим образом сложил лист вчетверо и спрятал в потайной карман мундира. Затем, любовно поглаживая и проверяя, не топорщится ли карман, с усмешкой посмотрел на висящий в тяжелом багете портрет Ростопчина:
«Это, Федор Васильевич, козырной туз в моей с вами партии. Вас он оставит с носом, меня же озолотит и выведет в генералы, а то и вовсе сделает графом!»
Глава 13. Огненное пришествие
С наступлением сумерек Вороново ожило, наполнившись мужскими и женскими голосами, лаем собак, фырканьем лошадей, запряженных в большие и малые повозки. Дворы и парки расцветали десятками разожженных костров, где в огромных медных чанах тут же варился пунш, вокруг которого разбивались биваки. К кострам то и дело подходили люди, принося новые ящики с вином и ромом, вслед за ними поднимался ввысь пряный и пьяный дух, щедро сдобренный ароматами корицы с лимоном, приправленный сладко-горьким привкусом жженого сахара.
