надругаться над ней вместе со своими разудалыми адъютантами, в кураже переломать ей руки и ноги. Уходить несчастную вдову до смерти.
После бездыханное тело матери двоих детей госпожи Арауж было выброшено возле ее дома. Кстати, адъютанты великого князя особо не таились, действуя на глазах оцепеневшей от ужаса прислуги.
Все вышло бы тихо и гладко, да на беду вдова оказалась прусской подданной. По этой причине из Берлина потребовали расследования по этому, казалось бы, пустяковому делу.
Следствие под предводительством уважаемого сенатора и управляющего кабинетом его императорского величества Дмитрием Александровичем Гурьевым незамедлительно разобралось в происшествии, и установило истинные причины смерти вдовы. Заключения следственной комиссии гласили, что вдова Арауж скончалась от эпилептического припадка, во время которого так же переломала себе в суставах руки и ноги. Иных обстоятельств и причин преждевременной смерти открыто не было. Сиротам умершей милостиво выплатили из казны двадцать тысяч рублей компенсации, а само дело сдано в архив. Правда, неприятные слухи и сплетни после этого инцидента будоражили светское общество еще многие годы.
- Какие к чертям «любовники»? – припоминая историю с госпожой Арауж, оттого переходя на повышенные тона, переспросил Ростопчин.
- Обыкновенные. Извольте, Федор Васильевич, сами посмотреть!
Брюс повелительно кивнул ведьме, и она протянула генерал-губернатору большую атласную карту.
- Сами посудите, Федор Васильевич, перед вами аркан «Любовники», - невозмутимо продолжал чернокнижник. - Если утверждают карты, значит, так тому и быть на самом деле!
Ростопчин собирался возразить, и даже подготовил в качестве опровержения блестящий, как ему показалось, силлогизм, основывающийся на том, что если все карты от лукавого, следовательно, и в раскладе Таро не может быть ничего другого, кроме лжи. Раз Судьба никогда врет, значит, и предсказанное картами будущее не имеет к генерал-губернатору никакого отношения!
Но пока Федор Васильевич пыжился и собирался с духом, молодая распутница, припрятав колоду, уселась перед ним и, нахально ухмыляясь, выпоила ему кубок ядреной браги.
Озарявшее черный холм лунное мерцание соткалось в серебристую паутину, по которой, словно по лестнице, взошел в ночную бездну Яков Брюс. Там, в черной выси, он раскрыл переплетенный в кожу старый том и, водя пальцем по строкам, торжественно прочитал, подобно судье, оглашающему окончательный приговор:
Повелительно крикнул чернокнижник, и черные небеса откликнулись ему раскалывающими твердь раскатами грома.
Затем, обернувшись в пикового короля, Брюс вмиг перенесся на сваленные вязанки хвороста, превращаясь в столб яростного пламени.
Перед глазами Ростопчина вновь заплясали цветные огоньки, а в ушах раздалось воркование валторн, сквозь которое пробивались хнычущие звуки жалейки.
«Это все проделки проклятой ведьмы! Опоила меня, чертовка, до полусмерти! - Ростопчин догадался, что теперь от него хотят избавиться как от нежелательного свидетеля мерзкого и противозаконного сборища. - Постой же, бестия, я тебя выловлю и, как положено, изобличу!»
Генерал-губернатор попытался обхватить нагую фурию, но она ловко подхватила с земли привязанный к ветке клок травы, просунула его между ног, взмыла вверх и рассыпалась на фоне луны пронзительным смехом уличной девки.
Ведьмы стремительно покидали праздничное застолье, подбирая с земли метлы, веники, кочерги, уносясь вслед уходящей луне. Те же из них, кто в пылу лесного гуляния потерял свое магическое орудие, поспешно выдирали кусты, перевязывали их ивовыми прутиками и, приспособив большую ветку или корягу, кряхтя и ругаясь последними словами, с трудом отбывали с Воробьевых гор.
Прибывшая на пир осеннего полнолуния мертвая братия, поспешно бросала на земле недоеденных поросят и гусей, устремилась к озеру и исчезла в его черной непроницаемой глади.
- Черт знает что, а не ночь! - пробормотал, засыпая, Федор Васильевич. - Арестовать бы всех, да законопатить в Шлиссельбург или в Бутырки на дознание! Разоблачить заговор живых и мертвых…
Он еще мог различать ускользающий от него лунный лик в окружении поднимающихся от костра и кружащихся в ночном небе ярком многоточии искр. Или же это было мерцание разыгравшихся ночных звезд? Ростопчин этого уже разобрать не мог, да и не хотел.
В его угасающем сознании все смешалось и спуталось, фантазии сплетали обманчивые сети, увлекая Федора Васильевича в беспредельные глубины.
Генерал-губернатору грезилось, как он плывет по кристальной реке в серебряной ладье месяца, а вокруг него резвятся, покачиваясь на легкой волне, и манят к себе молодые русалки. Их гибкие тела так чудно переливаются при свете месяца, что они порой кажутся летящими по небу нагими ведьмами, оседлавшими метлы, умащенные древними магическими благовониями.
Зачем же они манят генерал-губернатора, куда зазывают с предназначенного ему пути? Он не знает ответа и боится его найти. Потому оставался твердым, не поддающимся их губительным, хотя и прелестным чарам…
Однако Федору Васильевичу не хотелось прогонять молодых проказниц, позволяющих весело скоротать томительное и ставшее бесполезным время.
Торжественно и важно рассказывал Федор Васильевич водным прелестницам о том, как, обуздав дракона, мчался на нем по ночному московскому небу. С замиранием сердца повествовал, как им была сожжена последняя столица мира - Третий Рим. Словно великую тайну открывал внемлющим наядам, как сам ангел бездны Апполион в великом страхе спасался от гнева наследника Чингисхана, последнего потрясателя Вселенной.
ЧАСТЬ II. ПОТЕРЯННЫЙ РАЙ
Глава 16. Кукольник
«Перед неизбежной смертью никто не вправе отказать человеку в последнем слове. Так повелось с тех времен, когда казнь была не убийством, а почиталась за беспомощность земной власти. Может быть, поэтому Смерть не стыдилась посмотреть в глаза Жизни, а восходящий на эшафот был человеком, ищущим окончательного правосудия у Бога. Свою последнюю речь он произносил не для того, чтобы оправдаться, или вымолить пощады. Нет, он оставляет свидетельство! И толпившиеся обыватели, и тюремная стража, и спрятавшийся за маской палач – все до последнего знали, что едва человек переступит черту, разделяющую Жизнь со Смертью, как те же слова он повторит Тому, чья рука неустанно взвешивает этот мир и огненными письменами пишет его Судьбу…»
На этих словах человек, склонившийся над бумажным листом в узкой, выложенной красным кирпичом,
