Демиургу это надоело. Однажды Агасфер утром показывает Манохину барельеф на стене — Ведьма в натуральную величину. Манохин ужасается. Но уже вечером ведьма звонит, просит прощения, просится обратно. Ее не пускают. Она все время ошивается возле дома.
Вот идея: Демиург ищет 7 праведников. Если найдет в мире семь праведников, то спасет мир.
Не стоит село без праведника.
М. б., Демиург ищет праведника?
М. б., Иисус был таким праведником и спас в свое время мир?
А теперь Манохин?
1. Мир, лишенный страха.
2. Рагнарады для властителей — властители делаются гнойными и прокаженными.
По-прежнему продолжается 11-е ноября. По-прежнему на дворе слякоть и дождь вперемешку со снегом. Если я не просчитался, двадцать второй день.
Шестиэтажный дом напротив. Пятый этаж, четвертое окно от левого угла.
Почта.
Ведьма.
Журналы с подтверждением гипотезы Манохина.
Попытка к бегству.
Продолжение биографии Агасфера-Иоанна.
Описание типического дня, с утра до вечера.
В ванной обнаружил говорящего крокодила. Или уж прямо взять спрута Спиридона?
Смотрят „Капитана Клосса“ („Ставка больше чем жизнь“) и выпивают по рюмке за каждого застреленного. Потом „Ставка“ кончается и начинают показывать 3-ю серию „Войны и мира“. Бородинскую битву. Очнулись наутро под столом. Экран мерцал бессмысленно.
И еще:
Нет, никаких апокалипсисов он не писал. Он и писать-то тогда не умел, тем более по-гречески. Но не прошло ему даром купание в кипящем масле, да и скудная жизнь на голом островке давала себя знать, диковинные видения посещали его во сне, а иногда и среди бела дня, и он, принужденно похихикивая в нечистую бороду, излагал их верному Прохору, и Прохор благоговейно, страшась упустить хотя бы слово, заносил все на свои пергаменты, на ходу переводя с арамейского на греческий. (Тут нелишне заметить, что бывший ученик писца арамейский знал весьма посредственно, многие тонкости галилейского просторечья, осложненного имперским воровским жаргоном, остались для него непонятны, и неясные места он обильно восполнял недюжинным своим воображением.) В свободное от занятий время они собирали ракушки, коптили рыбу на кострах из колючек и плавника, иногда воровали у фригийцев козий сыр. Они обросли и невероятно обтрепались, и в один ненастный день Иоанн вооружился дубиной и отправился в поселок, и вернулся с тюком невыделанных козьих шкур на плечах. Прохор ни о чем не спросил своего возлюбленного учителя и господина, но Иоанн все же проворчал: „Мужичье вонючее, всяк сам за себя. Одного волтузишь, остальные стоят и смотрят. Одно слово — пастухи. Да еще и азиаты вдобавок“. Они облачились в шкуры, препоясались обрывками каната, выброшенными морем, и с тех пор Иоанн зачастил к фригийцам, причем возвращался почти всегда с дарами, как он это называл: то с бурдюком простокваши, то с плоским желтоватым сыром, а то и с добрым ломтем вяленой козлятины. Однажды вечером, ковыряя после ужина в зубах, Иоанн, покосившись на ученика, произнес: „Тебе бабу не привести? Что ты все с козами да с козами, естество испортишь…“ Прохор только молча покачал головой.
Нет, ему было не до баб. Плоть его мучила, но когда становилось совсем нетерпеж, он убегал к пастбищам и подстерегал отбившуюся от стада козу, и этого ему вполне хватало. Иоанн посме [Далее отсутствует. — С. Б.]
Первый и наиболее простой, наиболее естественный путь предполагал трансформацию моей духовной сущности. Не составило бы труда, например, сделать так, чтобы все интересы мои целиком и полностью переключились, скажем, на энтомологию (тем более что степь вокруг полна насекомых, многие из которых никем не описаны); соответствующие публикации, умеренный почет и вообще доброжелательное отношение со стороны профессионалов при этом гарантировалось. Предлагалось и еще более простое решение: крошечная операция на психике, и нынешние мои непереносимые муки совести и гордости просто исчезнут без следа, подобно тому как невозвратимо исчезли и вызывают сейчас лишь снисходительную усмешку все мои ужасы, когда как-то зарыл я от мамы под кустом свой табель с двойкой и двумя тройками.
Этот путь я отклонил почти без размышлений. Я не слишком высокого мнения о своей личности, но и менять ее вот так, за здорово живешь, при первой же серьезной неприятности я не собирался.
Впрочем, второй путь был и того хлеще. Предлагалось ни много, ни мало затормозить весь участок науки, имеющий касательство к теории „звездных кладбищ“. Разумеется, не навсегда, а лишь только на время моей жизни. План предусматривал прежде всего создание, внедрение и распространение мнения о том, что работы Манохина совершенны и не требуют более никаких уточнений; буде обнаружатся колеблющиеся или скептики, предусматривалось такое воздействие на наблюдательную их аппаратуру, которое самого скептического скептика приведет к мысли заняться лучше чем-нибудь другим; и, наконец, самые упрямые маловеры, энтузиасты и галилеи нейтрализуются отфутболиванием их вверх, на хорошо оплачиваемые административные посты, далекие от наблюдений.
Этот второй путь был гордостью Агасфера Кузьмича, он мне не излагал его, он его пел, как скальд, как бард, как ашуг или менестрель. Чувствовалось, что это дело он знает особенно туго. И он был очень обескуражен, когда я решительно отказался и от этого пути…
