Это — не парадокс. Это закономерное завершение спора. Определение главного узла эпохи, ее главной проблемы.
Впервые у Стругацких «в спорах родилась истина». Раньше они рождались «попарно». Это было первое приближение к сложности действительности. Теперь свершилось приближение второго порядка.
Не потому ли так современно и остро звучат «Стажеры»? «Главное — на Земле». Случайно ли сегодняшнее звучание этих слов, только ли о будущем говорит фантастика?
Эти вопросы очень важны для понимания фантастики Стругацких, но для ответа на них необходимо глубже заглянуть в природу фантастики вообще.
До сих пор в определениях фантастики бытует полный разнобой. БСЭ, например, определяет предмет фантастики как «изобретение, открытие, еще не осуществленное в действительности». Это определение, восходящее к Ж. Верну и справедливое для многих книг, сделанных в его традиции, совершенно не объясняет сущности фантастики Лема, Брэдбери. И разве в «Машине времени» Уэллса предмет изображения — машина времени? Иные критики считают предметом фантастики «не только и не столько завтрашнюю науку и технику, сколько завтрашнего человека». Но как подогнать под это определение фантастику Днепрова?
Фантастика тесно связана с действительностью. Этот очевидный факт имеет для фантастики первостепенное значение. Ведь перед писателем-фантастом, по справедливому замечанию Блонского, нет того сопротивляющегося живого материала, каким действительность является для реалиста. Фантаст конструирует свой мир. В произведении, лишенном материала, могущего сопротивляться, воображение лишено точки опоры. Плечо прилагаемой силы равно нулю, ее действие иллюзорно.
«Сопротивляющийся», т. е. живой материал фантастика берет из действительности. В этом — условие ее реальной познавательной ценности. Фантастика, лишенная этой связи, обращается в пустое фантазирование, и тому есть масса примеров.
Линий соприкосновения, связи с действительностью существует, по-видимому, множество. Так, Ефремов отталкивается от сегодняшних социальных дискуссий, конструируя мир «Туманности Андромеды»; Лем идет от сегодняшних философских проблем. Стругацкие, как мы видели, избрали для себя живой, человеческий образ.
Не следует оценивать воображение фантаста только по умению увидеть небывалое — не меньшую роль играют точность и глубина анализа существующего. Ведь именно это, по существу, позволяет нам ощутить степень психологической, жизненной достоверности фантастического произведения. Именно этот и никакой иной смысл вкладываем мы в выражение «реалистическая фантастика». Всякий иной смысл был бы, очевидно, противоречив. Ведь фантастика — нечто совершенно иное, чем реализм в узком смысле слова. Недаром традиционный реалистический роман не сумел вобрать в себя одну из вершин человеческой мысли — достижения современной науки, которыми свободно распоряжается фантастика. И недаром многие новые проблемы, возникающие в космическую эпоху, не могут быть поставлены в рамках реалистического романа.
Беглая ретроспекция еще ближе подводит нас к пониманию существа различия. Фантастика родилась из сказки, мифа, с их перенесением реальных отношений в вымышленный мир. Сказка издавна стремится к сверхтипизации, храня не просто исторические и национальные типы, но и общечеловеческие сущности. Это сообщило фантастике стремление к обобщениям общечеловеческого, общеисторического масштаба. Но вместе с тем фантастика уже с зарождения отказывается от ясной и непринужденной сказочной морали, преследуя свои особые цели. Но Апулей и Свифт, и Гофман — это еще не фантастика в нашем понимании. Точно так же лишь подходом к современной фантастике была социальная утопия прошлого.
На скрещении этих путей в творчестве Ж. Верна и особенно Уэллса рождается подлинно научная фантастика. Заслуга Верна в том, что он открыл для фантастики область технических идей. Слишком прямое следование традициям Верна породило собственно техническую и ее продолжение — собственно научную фантастику наших дней. Если это и литература, то какое-то особое, находящееся еще в мучительном становлении ее ответвление. Читая многочисленные рассказы, которые можно представлять на соискание ученых степеней, трудно отделаться от впечатления, что их отношения с литературой — чисто официальные, внешние.
Самое важное для фантастики открытие было сделано Уэллсом. «Мне пришло в голову, — пишет он, — что обычное интервью с дьяволом или волшебником можно с успехом заменить искусным использованием положения в науке». И дальше: «Интерес во всех историях подобного типа поддерживается не самой выдумкой, а нефантастическими элементами… Фантастический элемент, страшное свойство или страшный мир используются только для того, чтобы оттенить и усилить наши естественные реакции — удивления, страха или смущения… Когда писателю-фантасту удалось магическое начало, у него остается одна забота: все остальное должно быть человечным и реальным. Необходимы прозаические детали и строгое следование гипотезе».
Уэллс несколько односторонен — второе, обращенное к будущему лицо фантастики почти не замечается им.
Развитие собственно фантастического, имеющего самостоятельную познавательную и художественную ценность, гипотетического элемента фантастики было проделано Лемом.
Мы можем теперь подытожить.
В отличие от романа реалистического, вымысел которого непосредственно связан с первичной действительностью, фантастический роман, отталкиваясь от первичного, создает вымышленный вторичный мир. Он как бы вторично воспроизводит действительность. Контуры реального мира просвечивают сквозь аллегорическую толщу фантастики. Фантастический мир становится — по праву происхождения — невольным зеркалом проблем реального мира.
В этом главная познавательная ценность фантастики как части человековедения.
Можно понять, что фантастика — не жанр литературы с его специфическим предметом изображения. Фантастика — это метод познания действительности (сегодняшней и завтрашней), метод познания человека (исторического, реального и будущего).
Возможность анализа будущего — отнюдь не привилегия одной лишь фантастики. Движение действительности вскрывается с не меньшей силой и реализмом.
Отличия, порождающие различные возможности и устремления, лежат в ином: в противоположном подходе к действительности — в одном случае настоящее познается через будущее в его развитии, в другом — будущее угадывается в сегодняшних его тенденциях.
Дорогой Борик.
Ответа на мое письмо я не дождался, да это не страшно. Дела обстоят таким образом. Кончились эти зас…е праздники, наконец, и вчера я обошел издательства. В «Знании» дела такие. Ждут сигнала числа пятнадцатого-двадцатого. Тьфу, надоело уже. Первый номер НФ почти готов, застопорило у них только со статьей. Сейчас гадают, поставить Травинского в первый выпуск или перевести его во второй, который пойдет сразу после первого. Несмотря на мои настояния, они считают, что там надо что-то еще подправить. В последнем случае в первый выпуск пойдет статья Громовой об утопиях (от Морриса до Стругацких). Я потребовал от Дубровского, чтобы меньше рассуждали и обсуждали, а скорее сдавали альманах в производство, всё равно с какой статьей. Иначе никогда это дело с мертвой точки не сдвинется. Вообще там имеет место некоторая растерянность, вызванная тем, что Андреев в больнице. Кстати, я в праздники у него был и отвез ему ТББ. Есть уже слух, что он назвал повесть превосходной. Скоро уточню. В субботу мы договорились встретиться с Этингофом и Дубровским, и они обещали мне твердо сказать, какие приняты решения и что дадут в альманах. Дубровский ТББ не читал, но горит уже желанием занять им большую часть второго альманаха, сразу весь, целиком. Полагаю, когда прочтет, — поостынет.
Был я и в «Мол. Гв.». Бела очень огорчилась, что я уезжаю. Двадцатого она сдает Полещука и сразу принимается за наш сборник. Мы договорились держать связь по телефону, а в случае надобности — либо она приедет в Л-д (что было бы лучше всего), либо мне придется на день-другой вернуться в Москву. В общем, терпение. Из «Москвы» тоже пока ничего нового.
Короче говоря, я свободен и могу приехать сразу после субботы. Скажем, в воскресенье утром. Если ты согласен и позволяет обстановка — немедленно дай знать. Хоть телеграммой, хоть письмом. Что же до
