бездельник, свистун. И вдруг Томила, ходивший к Иванке, представился Истоме не тем недоступным и мудрым мужем, каким казался в первые дни восстания.
Когда Истома зашел в чулан при Томиле Слепом, летописец не стал от него таиться и вслух продолжал читать при нем тайную грамоту, переписанную Иванкой.
– Стало, как же сказать, Томила Иваныч? Ты, что ли, с Иваном моим хотите во всей земли воеводы попасть? – с насмешкой спросил звонарь.
– Мыслю, Истома, что в ратном деле искуснее люди найдутся, чем мы с Ванюшей.
– А вас тогда в думные дьяки, что ли? – все так же насмешливо продолжал хромой.
– Я мыслю, что каждому человеку найдется дело: земля велика, и дьяков, и подьячих надобно будет, и воевод, и стрелецких десятников… Что сами заслужим, тем нас народ и пожалует. Так ли, Ваня? – мягко и добродушно ответил Томила.
Истома смутился.
– Да нет, ведь я так спрошаю, спроста, – пробормотал он и вышел.
Но когда ночью Иванка в чулане один переписывал листки, Истома зашел к нему.
– Окошко плотней бы завесил – огонь-то видно, – сказал Истома.
Иванка поправил рядно, висевшее на окне.
– Прочти-кось еще мне, чего ты там пишешь, – попросил отец.
Иванка прочел:
– «Гибнет наша земля от измены лютых врагов-бояр и богатых гостей. Не жалеючи крови и животов, встанем, братие, земские люди, на недругов наших единой ратью. И кто меч держати не мочен, тот деньги даст, а кто беден и стар, тот сына пошлет, а кто не мочен воевать, и тот господу вознесет молитву о свершении правды по всей земле».
Истома слушал и молча кивал головой.
Он стал заходить в чулан чаще и чаще. Дома он перестал говорить и только что-то шептал про себя, едва шевеля губами. Входя в чулан, он садился на лавке возле порога и молча следил за движением кончиков перьев.
Томила Слепой торопил ребят переписывать списки и сам проверял написанное.
Однажды вечером Томила сидел, перечитывая листы, писанные Иванкой. Захарка читал Кузе свое писанье, а Кузя следил по подлинному листку, когда Истома вошел и присел на обычном месте.
– «…За все посулы и поминки имут и от тех великих поборов скудость по всей Руси, разорение животов и шкота. Мочно ли то терпеть? – читал Захарка. – Час пришел, дабы всей землею поднятись, яко на иноземных отцы вставали с Кузьмою Мининым земскою ратью…»
– Не так ты пишешь! Какой тут Минин!.. – прервал Истома.
Захарка оторопел.
– А как же писать? Может, ты укажешь? – спросил он злобно.
– Не так! – подтвердил Истома. – Приказные тоже пишут, а народу не в разум. А ты куды пишешь? Кому? Ты вот как пиши: «Замучили нас воеводы, бояре да богатей. Шкуру с живых содрали, а как жить без шкуры? Побьем их по всем городам каменьем да кольями, да пожжем их дома огнем!»
– Что плетешь! – оборвал Захарка. – Томила Иваныч сам составлял… Чулан хоть и твой, а разума без тебя довольно!
Но Томила вдруг поднял глаза и светло поглядел на калеку.
– Голова у тебя золотая, Истома! – воскликнул он. – Мужикам и мужицки слова, не приказные надобны. В моих словах книжный навык, а тут дело живо, живые нужны и слова!..
И Томила взялся переделывать грамоту.
– А кто ж понесет твою грамоту по городам? – спросил Истома.
И Томила Слепой поведал Истоме свой замысел:
– Так посылать человека, то схватят его воеводы. А дадим сии письма тому, кого город пошлет в челобитчиках на Москву к самому государю. Его не посмеют схватить.
– Хитро надумал, Томила Иваныч! – одобрил Захарка.
Но Истома с сомнением покачал головой.
– Кремяного человека надо, Томила Иваныч! Вдруг не такого посадские оберут? Такое-то тайное дело не всякому в руки давай: листы пропадут и себя без дела загубишь. Надо тому дать, кто своей головы потерять не боится и муки примет, а слова не вымолвит.
5
В домовой церкви владыки Макария все поголовно вставали к полунощному бдению. Когда-то, еще молодым послушником, с двоими друзьями – Фомой и Никитой – после монастырского полунощного бдения до самого рассвета привык Макарий не спать, а вести беседы. Тогда это были мечты о возвеличении русской церкви, жаркие споры о мощи иезуитов, о силе церкви и о ее влиянии на судьбу государства…
Жизнь развела трех послушников в разные стороны. Желтоводский монастырь остался позади. Фома исчез вовсе, бежав от церкви, Никита, названный Никоном[164], в пострижении стал митрополитом Новгородским, а сам Макарий носил высокий священный сан… Но давняя привычка осталась: всю жизнь Макарий не пропускал полунощных бдений. После ночной молитвы он чувствовал себя обновленным и свежим. Ему казалось, что ночью сильной и острее работает разум. Многое из своих неотложных дел делал он по ночам: читал патриаршьи указы, писал отписки местным приходским
