И, громко смеясь своей шутке, Прохор ушел, стуча сапогами по лестнице…
Иванка возвратился в кузню к Мошницыну. В городе нарастало небывалое. Город готовился к обороне, и в кузницах начали ковать воинскую сбрую. Кузнецы порубежного Пскова всегда хранили предания о том, как их искусство во времена осады служило святому делу обороны. В этом была их гордость, их ремесленная честь. И когда Михайле Мошницыну в Земской избе сказали, что на кузню его возлагается изготовлять наконечники копий и сабли, он не посмел возразить.
После работы в кузне Иванка с Якуней, не заходя домой, направились в город.
На берегу Великой толпа посадских в пестрых тулупах, кафтанах и шубах строилась ратным строем с пищалями, рогатинами и бердышами. Стрелецкий десятник кричал им слова приказов. Это были «новоприборные» из посадского люда.
Гаврила Демидов по совету с Козой указал обучать их наскоро ратному делу, чтобы быть готовыми и встать на защиту города, когда приспеет пора.
Иванка и Якуня были возбуждены, громко смеялись, с озорством толкали друг друга и задевали прохожих, грозясь посадским девчонкам обнять их черными от копоти, угля и железа руками. Девчонки с хохотом разбегались, кидались снежками, взрослые люди ворчали на озорных юнцов…
У Всегородней избы оба парня, остепенившись, умылись снегом, поправили шапки и опояски и, отряхнув снег, налипший к ногам, взошли на крыльцо.
– В стрельцы? – приветливо воскликнул Захар, увидев друзей, и снова склонился к работе, выписывая ярлык для пожилого кожевника, пришедшего записаться вместе с двоими юными сыновьями.
– Ну, давай: «Яков Михайлов, сын кузнеца Мошницына, от роду лет – осьмнадцать…» – смеясь, произнес Захарка и взялся за чистый ярлык. – Саблю, чай, хочешь привесить? – весело спросил он.
– Чего ж не привесить?! Ты ведь привесил! – сказал Якуня.
– Тебе к лицу будет с саблей – лицом румян, пригож, как девица! – насмешливо поддержал Захарка.
«Посадский», – вписал он.
Якуня зарделся и стал еще больше обычного похож на Аленку.
– В конные, что ли, писать? – подмигнул Захарка и, не дождавшись ответа, в углу ярлыка поставил большое «С», что означало «стремянный». – Держи, стрелец, – сказал он, протянув ярлык.
– Ты тоже в стрельцы? – спросил он Иванку.
Захар пододвинул поближе чистый листок и писал, бормоча: «Иван Истомин, сын звонарев, от роду лет…» Вдруг он остановился.
– Постой-ка, Ваня. Ты ведь не вольный… Ты ж из владычных людей.
– Врешь! Макарка хотел в холопы меня, а я не холоп. Я – гулящий! Кой я владычный, коль в кузне посадской тружусь?
– Верно, – в задумчивости сказал Захар. – Ну, погоди. Смотри, ярлыков бы никто не касался. Я – мигом.
Захарка вышел в соседнюю горницу. Иванка ждал.
Вошел Захар с недописанным ярлыком.
– Нельзя, Иван, – сказал он. – Я дворянина спрошал, писать ли холопов и трудников монастырских, – он не велит.
– Ты б воеводу бежал спрошать! – вспыхнул Иванка. – Мне что дворянин! Мне старосты земски указ, не дворяне!..
– Ну-ну, не ори, не ори! Не в конюшне! Тот дворянин от старост посажен к прибору стрельцов да по ратным делам. Молвил «нельзя» – и нельзя! Эк все холопы сбегут во стрельцы. Кто же работать в холопстве станет?!
– Где старосты земски? – со злостью воскликнул Иванка.
– Нету во Всегородней. Утре придешь – и будут! – сказал Захар.
Он разорвал ярлык, на котором начал писать Иванку, и обратился к вошедшему парню.
– В стрельцы? – как обычно, спросил он.
Якуня ждал у крыльца.
– Пошли за ружьем! – весело крикнул он, махнув своим ярлыком.
– Иди к чертям! – оборвал Иванка, и, сорвав на Якуне обиду, с болью в горле он, не оглядываясь, бросился прочь от Земской избы.
На другой день Иванка, оставив работу в кузне, явился в Земскую избу к Гавриле.
– Дядя Гавря, вели Захарке меня приписать в стрельцы.
– Ишь, возрос воевода! – усмехнулся Гаврила. – Чего же тебя не писать! Под носом, глянь-ка, темнеет чего – не сажа! Пишись, пишись!..
– Он не пишет, – мрачно сказал Иванка.
– Пошто?
– Дворянин не велит какой-то. Сказывает – ты, мол, холоп и нельзя во стрельцы!
– Ишь ты, дело какое!.. Какой дворянин сказал?
