– Неладно так-то, без отпущения грехов! – испуганно крикнул тонкий голос в толпе. – Кто же так сечет!..
– Не плачь. Иди становись за попа! – с угрюмой насмешкой позвал Гурка.
– Не глумись, скоморох, не на свадьбе! – строго одернул его Прохор Коза.
– Богдан Всеславин! – вызвал он стоявшего ближе других дворянина, и тот, звякнув чешуйками кольчуги, как-то слишком размашисто и поспешно шагнул к плахе.
– Кто знает его измену? – спросил Коза.
Вперед придвинулся стрелец из сотни Всеславина.
– Я знаю! – громко сказал он.
Бывший сотник с испугом взглянул на него.
– Сказывай, – поощрил хлебник стрельца.
– Запрошлый год, господа, Богдан тех имал по дорогам, кто из Москвы после мятежу бежал от бояр, – сказал стрелец, обращаясь ко всем. – А ныне он сам изменил, да еще и коня увел, чтобы московским стрельцам коня лишнего дать, а потом, господа, наших людей он саблей сек да из пистоля стрелил.
– Да он же крестьян и холопей всегда сек кнутом саморучно и насмерть иных засекал! – крикнул у самого дощана молодой казак.
– Сына! Сына Филипку!.. – воскликнул сапожник Тереша.
– Куды больше спрашивать! Сечь башку! – закричали на площади.
– Ложись, – указал скоморох.
Всеславин упал на колени и зашептал молитву.
– Попа! Попа! – прохрипел дворянин. Жилы на его шее вздулись. Он рванул на себе ворот, так что пуговицы полетели в толпу.
– Все попы в разгоне, по раненым ходят, – отозвался Коза. – Братцы, нет ли попа тут на площади? – вызвал он.
– И тут ему сахар, и на небе рай, не жирно ли станет?! – крикнул зелейщик Харлаша.
Всеславин крестился долго и часто, вынул из-за пазухи нательный крест, поцеловал и опять закрестился.
– Ладно, прежде бы не грешил! – понукнул скоморох и, рванув за волосы, нагнул тучного дворянина к плахе. Блеснул топор. Голова тяжело скатилась к ногам толпы. Кто-то воткнул ее на копье и поднял над площадью.
Черномазый, со сросшимися бровями, угрюмый Сумороцкий шагнул к плахе сам.
– Чего спрошать! – сказал он твердо и громко. – Побег я к боярину и листы писал. Не мочно быть царскому дворянину в ваших затеях. Была бы моя мочь, и я бы вас вешал по всем дорогам. Милости вашей не жду и в глаза вам плюю… Секи, ты, глумивец! – заключил он и, крестясь, лег на плаху.
– Эх, силен дворянин! – похвалил его Гурка. – А помнишь Мишу? – спросил он, склонившись и заглянув в лицо Сумороцкого.
Тот, уже приготовясь к удару, закрыл глаза. Голос Гурки заставил его приподнять веки.
– Помнишь Мишу, медведя мово? – спросил его шепотом Гурка. – Бог тебе за него на том свете…
– Конча-а-ай! – страшным голосом закричал Сумороцкий, привстав и с силой ударившись головой о плаху.
– Знать, страх-то есть и в тебе… – снисходительно пробормотал скоморох. – Ну держись…
И топор еще раз сверкнул под солнцем…
7
Томиле Слепому казалось трудно дышать от того, что в знойном воздухе расплылся душный запах крови…
У плахи стоял в атласном голубом зипуне молодой дворянин Хотынцев. Пример бесстрашного Сумороцкого заразил его. Он хотел усмехнуться, но юное безусое лицо его вдруг скривилось, он всхлипнул и тихо заплакал.
– Посадский люд, пошто казнить мальчонку! – крикнул с жалостью старый стрелец.
– Пошто волков, по то и волчонка! – негромко, словно про себя, проворчал Гурка, схватив Хотынцева за плечи.
Летописец взглянул на жадные лица людей, захваченных зрелищем казни, махнул рукой, не слыша расспросных речей, слез с дощана и, никем не замеченный, проскользнул в ворота под Рыбницкой башней… В тишине и зное за его спиной прозвучал еще раз хряск топора – и раздался истошный, отчаянный женский визг…
Томила пошел, сам не зная и не глядя куда.
Он шел по пустынной улице. Весь город стекся на площадь судить изменников, и он не встречал людей. Единство города, как думал он, невозвратимо распалось у него на глазах, а только на днях в посланье к царю он писал своею рукой золотые слова о «согласии и купности душ всех чинов людей».
В конце пустой улицы слышал он детские голоса:
– Васятка-a! Бежим на Рыбницку площадь – там дворян топором секу-ут!..
