Фома по этому поводу тотчас составил вирши:
Юнцы посмеялись между собой и думали, что дальше их случай с яйцами не пойдет.
Но вдруг архимандрит призвал к себе Никиту.
– Я мыслил, твой разум не суетным занят, а ты за учителем, аки холоп смердящий за господином, смотришь. Не доброе перенимаешь, а худого жаждешь найти. Я с любовью к тебе, а ты ко мне с завистью песьей! Будет с тебя науки. Иди в мир, женись и живи. Кур разводи да яйца считай.
Архимандрит вызвал из деревни отца Никиты и отдал юношу из монастыря, указав его тотчас женить. Влюбленный в науку Никита лил настоящие слезы, а Марк утешал его:
– В мужицком деле куды тебе грамота? Не в патриархи мужицкий путь. А мордовским попом и так станешь!..
Но Фома услыхал в его голосе нотку злорадства.
– Зачем ты довел отцу Паисью про яйца? – внезапно спросил Марка Фома после отъезда Никиты.
Марк покраснел.
– Я не Паисью, я отцу эконому шуткой сказал… Да ты не бойся, я лишь про Никиту, а про вирши твои не обмолвился словом.
– Лучше б ты про меня, – возразил Фома, – меня бы погнали, я бы без слез ушел. Не хочу жить в обители и архиерейского посоха не хочу!
Но Фому не спрашивали о его желании. Вместе с Марком готовили его к пострижению в монахи. Фома тосковал. Вечная жизнь в монастыре пугала его. Единственное, что держало его здесь, – это были книги. Однако в последний год, после посещения монастыря новым митрополитом, любимая латынь была в монастыре запрещена. Митрополит велел изучать только греческий да славянский.
После отъезда Никиты Марк стал противен Фоме за наушничество, и он почувствовал себя совсем одиноким.
Накануне назначенного дня пострижения, ночью, перебравшись через высокую садовую стену, Фома убежал из обители.
Он знал, куда шел: архимандрит Паисий не раз получал письма из Киева от печерского архимандрита Петра Могилы, который считал делом жизни своей просвещение юношей и возглавлял коллегиум. К нему и направился юный беглец.
Через донские казачьи степи, побираясь как нищий, пришел он в Киев. Добравшись до коллегиума, он обратился к отцу эконому Антонию, которого по дородству и строгости принял за знаменитого просветителя, и упал ему в ноги, моля принять в школяры.
Антоний сказал, что надо ему пройти испытание, и отправил юного «москаля» для начала рубить дрова на поварне. Фома не увидел в этом подвоха и простодушно принял свой искус как послушание. Месяц возился он с топором, кормясь объедками со стола школяров коллегиума и с завистью наблюдая, как шумная молодежь после уроков вываливала во двор и в сад, затевая шутливые потасовки, веселые свалки, игры и споры.
– Ну як, москалику? Як даецця тебе киевска книжность? – с насмешкой спросил его один из богатых школяров, бывший свидетелем, как эконом отправил Фому на поварню.
– А ничего! Грамматику уже одолел, вот сейчас хвилософию кончу, тогда тебе всю науку покажу! – задиристо отозвался Фома, силясь рассечь топором коренастый, тяжелый пень.
Молодой дюжий щеголь вспыхнул.
– Ты мне покажешь, гадючка?! Побачим! – презрительно проворчал он и дал сзади пинка дровосеку.
Фома бросил свой пень и с топором кинулся на обидчика. Тот ловко вырвал из рук дровосека топор, закинул его на крышу и закатил затрещину Фоме. Распаленный Фома, как кошка, вцепился в «панича», схватив за глотку и тыча его кулаком. Толпа молодежи их окружила, улюлюкая и дразня «москалика». В общем гвалте никто не слыхал, как ректор вошел в сад и подошел к дерущимся. Он не сказал ни слова, но все вдруг умолкло вокруг, и по воцарившемуся молчанию поединщики ощутили, что что-то случилось. Они расцепились и, оглянувшись, остолбенели: сам Петр Могила стоял перед ними. Взглядом он приказал им следовать за собой.
В тихой торжественности архимандричьей кельи Фома оробел; боясь ступать на нарядный узорчатый мягкий ковер, он широко шагал, как через лужи. Зная обычаи, обидчик Фомы, школяр, покорно стал сам на колени и, доброжелательно подмигнув, потянул за собой Фому, но Фома, не считая себя виновным, остался стоять. Архимандрит, ткнув пальцем в лоб, поставил его на колени рядом со школяром.
– Гордыню бог наказует. Смирись! – сказал он и каждому из провинившихся сунул по книге. – Читай, – первому приказал он школяру.
– Qui plus licet quam par est, plus vult quam licet[96], – бойко прочел школяр, и Фома узнал любимого латинского мима.
– Перекладай, – потребовал архимандрит, обратившись к Фоме, который заметил, что обидчик искоса с насмешкой взглянул на него.
– А виршами можно? – бойко спросил он. – Я вирши сложил на сие реченье.
Архимандрит тут только вгляделся в лицо Фомы.
– Постой-ка, юноша: кто ты? – спросил он. – Ты не школяр коллегии?
– Нет, отче. Я хотел быть студеем, да отец Антоний послал меня на поварню рубить дрова.
– Дрова рубить?.. Что же, труд человекам на пользу! Так на кого же вирши сложил?