Собрав все спокойствие, он читал подчеркнутые воеводским отточенным ногтем дерзкие строки:
«А он, Федор, ведомый городу вор и мы на него нашли правду у государя в Москве и он пытан и бит на торгу кнутом и ты б, осударь воевода, его указал снова пытать в разбойном пожоге и бань и домов…
…А ты не укажешь – пойдем опять всем Псковом в Москве искать правды у государя», – заканчивался извет.
– Князь Лыкова воеводу сгубил ты своей корыстью, – шептал Собакин Федору, – а теперь на меня весь город вздымаешь!
– Спужался ты их, сударь воевода, – ядовито сказал Емельянов, прочтя столбец. – Они тебя эдак: «коза-коза!» – он по-детски выставил пальцы «козой», – а ты и взаправду помыслил, что забодает… А ты б им обратно: «коза-коза!» – да боднул бы… То враз бы все по домам сидели да ели бы пироги с калиной… Чьи бани опосле указу сгорели, ты б их призвал бы на съезжую да батожьем, да плетьми!..
– Учи! – недовольно одернул Собакин.
– Попусту ты, воевода Никифор Сергеич, сердце тревожишь, ан баньки доходу дают… Глянь, какова жуковинка[127]. Да нет, ты на пальце глянь… на своем… Не кобенься!.. Да вздень, вздень, да к свету! – между тем уговаривал Федор, таща за рукав к окну Собакина и показывая ему перстень с большим самоцветным камнем.
Воевода искоса взглядывал на подарок, как вдруг Емельянов осекся, увидев через рябое стекло толпу, подходящую к съезжей избе.
– Эй, приказные крысы, давай воеводу! – кричали в толпе, уже подошедшей вплотную к крыльцу.
Воевода шарахнулся от окна, торопливо и судорожно, словно улику в разбое, оттолкнул от себя перстень, и, звеня, он отлетел в дальний угол.
– Гляди, проклятый, весь город вздымаешь ты на меня! Гляди, окаянный, – то бани твои!.. Только крикнут тебя отдать – и отдам, мне что за корысть быть с тобой в ответе, – в испуге шептал воевода, разом припомнив все мятежи, все расправы, что были по городам прошлым летом.
Хоронясь за морозный узор на стекле, чтобы не быть заметным, Федор поглядел в окно: кой-где в толпе были видны длинные жерди, кой-где стрелецкие бердыши.
– Воеводу подай! Воеводу!.. – кричали на улице у крыльца.
Послышался стук в дверь.
– Никифор Сергеич, голубчик, уж я отплачу, – шептал Федор.
Тревожный стук в дверь повторился. Федор согнулся и вдруг на карачках полез под стол.
Собакин торопливо одернул скатерть, чтобы скрыть Емельянова под столом.
– Кто там? Кто? – спросил он.
– Никифор Сергеич, – послышался осторожный голос дьяка, – посадски налезли, тебя зовут.
– Чего ж не сказал, что дома сижу? – с раздражением воскликнул Собакин, скинув крючок и впустив дьяка.
– А конь у крыльца! Кто поверит! Злы: сами пошли бы искать… Ты лучше выдь, – посоветовал дьяк.
– Чего кричат-то?
– Срамно сказать, – прошептал дьяк, – сынок твой, Василь-то Никифорыч, девку на улке поймал да к себе увез. Управы твоей на сына, вишь, просят…
Дьяк отпрянул: воеводский тяжелый широкий стол с треском сдвинулся с места, качнулся, и, сдернув скатерть, из-под него без слов полез Емельянов.
– Пыль бы велел под столом обместь – срамота! – напоследок съязвил он. – Самому теперь туды лезти, измажешься весь!..
Уничтожающе он взглянул на воеводу и на дьяка и с поднятой головой смело вышел из воеводской горницы, на ходу отряхивая шубу.
– Выйти, стало, к ним? – беспокойно спросил Собакин дьяка.
– Надо выйти, чего собак-то дражнить! – подтвердил дьяк. – Да ты не спеши, пождут, – успокоительно сказал он, заметив тревогу Собакина, – ты прежде в чувство приди.
Собакин перекрестился, кликнул двоих дворян, чтобы выйти посолиднее – не одному, а со свитой, поправил шапку и принял величественный вид…
– Скачи, Иван Чиркин, к сыну Василию, вели ему девку посадску отдать да вези скорым делом сюда… Двоих подьячих возьми… – приказал воевода одному из дворян.
– Да стару бабу какую ни есть прихвати, чтобы не было девке одной зазорно, – крикнул вдогонку дьяк.
3
Когда воевода вышел к народу, гомон и крики раздались с такой силой, что не было слышно голоса молодого подьячего, объявлявшего, что воевода послал за похищенной девицей гонца. Впереди стоял высокий, широкоплечий хлебник Гаврила Демидов, рядом Томила Слепой, старшина кузнецов Мошницын, а за ними бессчетно народу.
Собакин сам не успел сказать слова, когда старшина кузнецов Михаил Мошницын кинулся на крыльцо с кулаками. Кузнеца схватили товарищи из толпы. Дворяне, прикрыв собой воеводу, шагнули на всякий случай вперед и спустились ступенькой ниже…
Кличка Васька Собакин-сын раздавалась запросто… Толпа уже не стеснялась воеводы.
