– Посадский люд, помолчали б, и вам воевода скажет! – стараясь перекричать толпу, надрывался голосистый подьячий.
– Пусть воевода молчит, а мы ныне скажем! – дерзко выкрикнул из толпы мелкорослый седой и оборванный старикашка.
Собакин понемногу осмелел. Он отстранил дворян и сам сошел на ступеньку ниже, ближе к народу.
– Посадский люд! – крикнул он, и все стихло. Толпа прислушалась.
– Вы управы на сына мово, стольника, на Василия, хотите? Он-де озорство чинил… И я вам управу дам…
– Батожьем, как иных! – задорно крикнул опять оборванный старикашка, перебивая Собакина.
– Дворян батожьем не секут повсядни. Мой сын – царский стольник, – возразил воевода, – а накажу батожьем, коли виновен… А ту вину у девицы спросим… Чья дочь девица?
– Мошницына! – крикнули из толпы.
– Коли скажет девица, что сын мой ее позорил, нечестье нанес, убыток какой в девичьем хозяйстве, – ей веру дадим и сына жалеть не стану, хоть дворянин… А скажет девица, что шуткой увез да худа над ней не чинил, то ему по-отецки велю вперед озорство унять, а на том покончим, – пообещал Собакин.
– Хитер воевода! – крикнули из толпы. – Какая же девка позор на себя наскажет?
Кругом пошел гул. Одни засмеялись, другие зароптали с угрозой. Кузнец снова рванулся из рук державших его людей.
– Глумишься! – хрипло выкрикнул он.
– Чего же ты хошь? – спросил Собакин. – Сыск я, что ль, наряжу над девичьей честью? Не воеводское дело!
– Ваську из города вон! – кричали сзади.
– Пускай, воевода, твой сын отъедет из города. Обид учинил он много, – сказал Томила Слепой, смело шагнув к воеводе. – Отъедет – и тише станет в посадских.
– А то и сами угоним! – выкрикнул хлебник Гаврила.
Из съезжей выскочил бойкий подьячий.
– Девка приехала! – крикнул он, подскочив петушком.
В толпе тут и там засмеялись. Кузнец снова рванулся, но его удержали.
Аленку доставили с черного въезда в приказную избу.
Чтобы не смущать ее перед толпой, в избу послали Томилу Слепого, Гаврилу-хлебника и одного из дворян.
Толпа ждала затаив дыханье. На чью-то грубую шутку никто не ответил. Из уважения к кузнецу, к его обиде, кругом молчали…
Наконец на крыльцо вышли посланные толпы вместе с женщиной, сторожихой съезжей избы.
– Напугали голубку, трясется вся, плачет. Сказывает, стольник с дворяны ее заставляли плясать, – вишь, хмелен был, – пояснила толпе сторожиха. – Она ему: «Пост! Грешно!», а он ей: «Пей вино да пляши!», она: «Пост!», он: «Пляши!» Она – в слезы, а он: «Не станешь вина пить, плясать – и домой не пущу!..» Того только и было. А обиды иной, спаси бог, не чинил. Чести не нарушил девичьей… – докладывала толпе сторожиха. – Она того и не ведает ничего! – на всю площадь шепотом добавила она.
– Слыхали, честной народ? – прервав словоохотливую свидетельницу, громко сказал воевода. – Стыд на моей голове: посадского мужика девица благочестива и пост блюдет, а мое дворянское порождение, сын воеводский, вина налакался в пост и с утра хмелен! Ныне же его ко владыке пошлю, пусть покаяние наложит…
– Из города вон его гнать – то ему покаянье! – настойчиво крикнули из толпы.
– Давай мою дочь! – глухо сказал кузнец, словно опомнившись наконец, и шагнул на крыльцо.
– Что же, тебе на позор сюда, что ли, ее приведу?! Дома дочь твоя, – возразил воевода, – с честью домой повезли. Две дворянские жены провожать поскакали, а что за обиду хошь – сам опосле мне скажешь, и я к ответу по правде готов…
– Не торгую посадской честью! – громко сказал кузнец. – Дорог товар, и тебе с сыновьями его не купить, будь ты… тьфу!.. – Мошницын плюнул и двинулся прочь сквозь почтительно расступившуюся толпу горожан…
4
Василий Собакин спешил уехать из дома. Он велел холопам своим собираться на травлю лисиц и уже обрядился к охоте, когда, въехав во двор, воевода велел запереть во рота и собак возвратить на псарню… Сын столкнулся с отцом в дверях… Воевода с минуту глядел на сына.
Тепло одетый, с украшенной плетью в руках, в валенках, в шубе и шапке, тот весело и нахально ухмыльнулся воеводе, но воевода успел заметить, что в полухмельных навыкате серых глазах его сына смешались лукавство и страх, который прикрыл он ухмылкой.
Не помня себя, воевода пнул сына ногою в живот. Васька вскрикнул, скорчился и присел. Жалкий вид его распалил отца. Воевода схватил из рук его плеть и стал сечь, весь упившись силой ударов, мстя за свой страх, за тревогу и унижение перед толпой…
– Ой, убил! Ой, убил! – кричал Васька.
Слуги скрылись, словно не слыша всего, что творится в доме, кроме мамки, стремглав помчавшейся к Марье Собакиной умолять о защите питомца…
