Старуха, забыв полноту и возраст, неслась через весь многокомнатный воеводский дом.
– Никифор Сергеич! Никифор!.. – кричала она, желая остановить сына.
Воевода не слышал.
Не смея к нему подступиться, боясь быть задетой плетью, старуха плюхнулась на пол и завопила так, словно плеть воеводы падала на нее самое…
– Чего ты, матушка, воешь? – повернувшись, спросил Собакин.
– Полоумный ты, сына погубишь! – ответила мать.
– Вставай! – приказал воевода Ваське и, сняв меховую шапку, отер пот со лба.
Васька встал.
– Шуба крепка. Попусту силу терял лупить! – с досадой сказал воевода.
– Где же крепка? Ишь, суконце-то… вдрызг! – возразил Василий, скинув и разглядывая шубу.
Воеводский сын знал, что теперь уже Никифор Сергеич будет только браниться, но воли рукам не даст.
– Кабы шкуру твою так подрать! – сказал воевода, с сожалением взглянув на исполосованное в лоскутья сукно.
– Было бы за что! За посадску девчонку, добра-то! – нахально огрызнулся Василий, глядя в карманное зеркало на подбитую и опухшую скулу. – Федоска! Холодной воды! – крикнул он.
– Не за девку, болван, а за то, что весь город вздымаешь, – сказал воевода, еще не вполне отдышавшись. – Кабы ты знал, что трапилось…
– И ведаю все, – возразил Василий, прикладывая медное зеркальце к подбитому месту, – воевода, окольничий царский, посадских спужался – то и трапилось… Тьфу им! А я не страшусь. Каб я стал воеводой…
– Себе на беду! – перебил Собакин. – Такой, как ты, в воеводах не усидит, живо голову сломят…
– Не пикнут! Чтоб к съезжей избе пришли скопом?! Да я б им всем тут же по пять шкур на месте спустил… А ты и распелся: «Сына велю батожьем…» Да как ты смел дворянина меня позорить?! Не кой-чей сын – воеводский! Я б на тебя государю писал челобитье… Ты дома дерися – тут воля твоя, к тому и отец, а то «батожьем»!..
– Как хошь, Василий, во пьянстве тебя перед городом обличили, – сказал в заключенье отец, – я посулил ко владыке тебя послать. Хошь не хошь, а ныне молись: ко всем службам в церковь ходи. Воеводско должно быть верно слово…
– Сейчас в монастырь постригусь! – усмехнулся Васька.
– Постригаться как хошь, а молись безотменно, то мой воеводский указ – нарушать не моги…
Васька пожал плечами.
– Битую рожу всем напоказ понесу – воеводе хвала от посадских!
– Как рожа пройдет, тогда, – сдался воевода.
5
Через неделю Василий Собакин, не смея нарушить приказ отца, начал хождение в церковь. Но вместо того чтобы мирно ходить ко всем службам в собор, он заладил в разные церкви по разным концам Пскова, повсюду стараясь прийти с беспорядком и шумом и показать посадским, что он не боится угроз.
В субботу ко всенощной он появился с двоими холопами в Пароменской церкви возле плавучего моста, где дослуживал звонарем Истома.
Шумно ввалившись, они, словно случайно, влезли на женскую половину. Они шептались, посмеивались и вызывающе толкались локтями. Был канун праздника. Богомольцы стояли со свечами. Васька Собакин носом искусно тушил у себя свечку и поминутно ее зажигал то у одной, то у другой из невольных соседок…
Молодой посадский парень, протискиваясь через толпу, дерзко толкнул воеводского сына. Холоп Федоска хотел ему тут же влепить тумака, но Василий его одернул. Оправив огонь лампадки, поставив свечу перед иконой, малый, возвращаясь к выходу, снова толкнул воеводского сына и вместе его холопа Федоску. Второй холоп Васьки тут же успел подставить ему в толпе ногу, парень споткнулся. Фыркнули две-три посадские девушки, и смущенный подросток скрылся.
Церковная служба шла своим чередом. Били поклоны богомолки. Подражая им, мирно крестился Васька с холопами, тихо качались желтые огоньки свечей. Священник читал Евангелье в общей молитвенной тишине переполненной церкви, когда посадские богомолки, ближние к воеводскому сыну, стали тревожно понюхивать душный, напитанный запахом пота и ладана воздух и уже беспокойно искали глазами – кто горит, от кого пахнет жженым тряпьем…
Когда в церкви стояли все со свечами, нередко случалось, что кто-нибудь ненароком подпаливал волосы или платье соседа…
Воеводский сын тоже тянул носом воздух и морщил нос. Богомолки ощупывали себя и друг друга… Наконец, по примеру соседок, Василий Собакин ощупал себя, оглянулся за спину, вдруг быстро сунул руку в карман и с громким ругательством дернул ее назад. Произошло смятение… Воеводский сын попытался снова залезть в карман, но снова обжегся, хотя на этот раз ему удалось выбросить из кармана два-три горящих уголька. Угли упали в толпу. Женщины ахнули и отшатнулись в сторону. Священник умолк и глядел изумленно на середину церкви, где толокся смятенный народ.
Василий Собакин вместе с холопами бросился к выходу, но тесно сбившиеся прихожане, не зная, в чем дело, не сразу освобождали им путь, а они, не догадываясь скинуть горящее платье, с руганью, суетливо и бестолково проталкивались локтями, вызывая общее возмущение.
Едва воеводский сын с бранью вырвался из дверей на паперть, кто-то с криком «Пожар! Пожар!»
