Эх, пух-то полети-ит!.. А мы-то уж не оплошаем вступиться за законного царя — пух-то рвать из хвостов пособи-им! Только бы поскорей объявился…»
Вся Россия верила в бродячего царя-правдолюбца, в царя-страстотерпца, который изведал сам все народные беды, невзгоды, все горе…
Народ не хранил бумажных свитков с печатями, народ не писал истории, но свято передавал от дедов ко внукам в изустных сказаниях все трудные были и память о всех невзгодах и радостях. Народ вёл точный счёт бесконечно щедрым обидам и бедам и невеликому числу скупых, сирых просветов своей многотрудной судьбы и сознавал их порою невидимые и тонкие связи.
Так сознание народа хранило память о том, что крепостное помещичье иго легло на крестьянские плечи с тех пор, как цари обязали дворян нести ратную службу «для блага родной земли». Когда временами крестьяне пытались стряхнуть тяжёлую ношу — их усмиряли огней и железом, после увещевая, для верности, что восстания их неправедны: служилые люди, дворяне несут свою долю кровавых ратных тягот, а вы, мужики, несите свою долю, в поте лица трудясь на дворян.
И вот пришёл царь, объявивший вольность дворянству, сложивший с дворян тяготу государственной службы. Народ всколыхнулся и зашептал, что не нынче-завтра выйдет другой манифест — о вольности для крестьян…
И вышел такой манифест, но он давал волю не всем крестьянам, а только одним монастырским да церковным крестьянам, которые из крепостных становились вольными и платили оброк лишь в казну государя. Этим указом недовольны были одни попы да монахи. Крестьяне роптали, что воля дана не всем, но были и утешители среди них, которые говорили, что сразу все сделать не можно, что вскоре выйдет другой закон, в котором помещичьим мужикам тоже будет объявлена воля…
И вдруг царя, от которого ждали крестьяне свободы, свергла с престола царица, его жена, и провозгласила себя императрицей. А вслед за тем пролетела весть о таинственной смерти государя.
Словно померкло солнце, погибла едва рождённая надежда. «Злодеи-дворяне убили царя за то, что хотел дать волю крестьянам», — упорно зашептали в народе.
Но нельзя угасить без следа надежды и чаяния миллионов людей — нет такой силы! И, недолго спустя после смерти царя, из затаённых народных глубин вышел слух о спасении от убийц «вольнолюбца» — царя Петра Третьего…
Народ ничего не знал о настоящем лице этого царя-полунемца, деревянного солдатика, просидевшего на престоле без году неделю, ни о его презрении к своим подданным, ни о слепом преклонении его перед всем немецким, ни о его шпионской измене России, ни о грубой жестокости, тупости, трусости и себялюбии. Народ от него ждал освобождения и добра. И вот он все более в мыслях народа превращался из года в год в справедливого мученика, который ходит по всей земле, изведывая неправды и беды народа, чтобы потом «объявиться».
Народ создаёт поэтические образы своих героев из лучших народных же черт. И сказочный царь был создан в народном предании великодушным, прямым, справедливым, самоотверженным, терпящим беды за весь народ.
Толпами убегал народ от невыносимых обид и притеснений корыстных чиновников и дворянства. Народ бежал из дворянской усадьбы, из солдатчины, с рудников, заводов и фабрик…
О страданиях царя-правдолюбца и скором его пришествии обездоленный люд шептался везде: по тюрьмам, умётам и сборищам голытьбы на волжских плёсах, в лесных притонах, по староверским скитам, на базарах и богомольях, по задворкам поместий и в заводских деревеньках.
Народ — беглец и бродяга — создал образ царя-беглеца… А если бездомный бродяга впадал в отчаяние и тоску, то в утешение себе в тяжёлый час жизни он повторял сам себе эту светлую сказку…
Беглый донской казак Емельян Пугачёв был одним из тех беспокойных людей, которые не находили по сердцу пристанища нигде на широких просторах России.
Судьба бросала его из родной Зимовейской станицы в Турцию — на войну, в Приазовье — в бега, на Кубань и на Терек, к польской границе, в Саратов, Казань, на Иргиз и на Яик…
Он испытал военную службу, тюрьму, колодки и бегство, тяжесть батрацкой жизни, болезни, холод и голод, и в бродяжной тяжкой недоле его не раз утешало предание о царе, который явится из безвестности и поднимет народ на своих ненавистников…
Емельян натворил довольно, чтобы ему самому угрожали кнуты, и каторжное клеймо, и тяжкий труд в рудниках, с руками и ногами, закованными в железо. Устав от скитаний, как загнанный вепрь, несколько дней скрывавшийся в береговых камышах, он думал о том, что если бы долгожданный царь появился, то он служил бы ему, не жалея сил, крови, жизни — по всей правде. Недаром неграмотный и незнатный, простой казак, за отвагу и удаль он был произведён в хорунжие! Отвага и сметливость в битвах дали ему офицерский чин, а за своего государя, который несёт избавление всем замученным, сирым людям, Емельян постарался бы так, что стал бы не меньше чем полковником!..
Сказавшись хозяину купцом, он сидел на степном умёте, пробравшись сюда чёрт знает как — из Казани да через Вятку, через Челябу, мимо Троицкой крепости, Орска и Оренбурха.
«Как заяц, мечешь обманные петли по всей Руси, и места не стало укрыться! — раздумывал он. — От польской границы — аж за Урал, и тут нет покоя!.. Только бы поскорей государь объявился… Какой- никакой!.. — добавил про себя Емельян. — Только бы поднял скорее народ!..»
— Житья не стало! — возвращаясь в избу, воскликнул хозяин. — Хоть сам беги из дому!..
— А что стряслось? — с сочувствием спросил Емельян.
— Да ведаешь ты, купец, что к нам на казацкий Яик в старое время никогда царский сыск не лез. Кто там чего натворил на царской земле, ерёмина курица, дело не наше! Пришёл, сел на Яицких землях. Приняли? Стало, ты уже казак и старые вины с тебя сняты. А ныне ведь сыски да розыски извели! Вишь, ищут какого-то Емельку Пугачёва, донского казака. Сбежал, мол, из Казани из тюрьмы.
— В избу придут?! — вскочив, в тревоге воскликнул гость.
— Да нет! Сиди, ерёмина курица, сиди да пей! — не придав значения его испугу, успокоил хозяин. — Я сам их не люблю. Казак приехал с упреждением, чтобы хозяевам умётов у заезжих настрого смотреть бумаги, а из прохожих да проезжих половина… — Хозяин свистнул и выразительно подмигнул.
— Длинны у Петербурха руки стали, — согласился гость, стараясь скрыть своё волнение, — ведь вон куды — на Яик добрались!
— Некуда податься! — подтвердил хозяин. — А было бы куда — снялись бы целым казацким войском и потекли бы на новые места… Да нынче, вишь, и места уже такого нигде не осталось…
— Дела-а! — протянул по-прежнему гость. Он снова налил по чарке и чуть дрожащей рукой отрезал себе кусок солонины. — А велика земля, — заговорил он. — И ныне ведь поискать, так есть ещё такие места, что приходи хоть целым казацким войском, и хватит простору… — Емельян увлёкся, чёрные живые глаза его разгорелись. — Слыхал ты, есть вольная Терек-река? Там тебе осетры, белорыбица — ну, как лоси матёрые, да сами так в сети и скачут. Птица фазан — с барана, кабаны — как медведи. Винограды несеяны по лесу вьются, яблоков, груш — аж деревья стелются до земли, кавунищи — как бочки, по дуплам ме-еду- у!..
— Ерёмина курица! — в восхищении воскликнул простодушный хозяин.
Пылкое воображение гостя разыгралось ещё пуще.
— Там по горам золотые пески, серебряные жилы аж наверх из камня прыщут! — выкрикивал он в азарте, как удачливый карточный игрок, щедро мечущий козыри перед противником. Вначале на вид ему было под сорок лет — теперь он помолодел на добрый десяток.
— Ну, ерёмина курица! — захлебнулся восторгом хозяин. — А дорогу, дорогу кто знает туды? Дорогу кто знает? — Торговый человек, он не любил мечтаний без твёрдой почвы.
Емельян подмигнул.
— Кто бывал, тот уж, видно, знает дорогу, как мыслишь? — Он заново налил кружки. — За вольное житьё! — сказал он, стукнувшись кружкой с хозяином.
— За вашу добрую торговлю, за прибытки! — приветствовал хозяин, стукаясь кружкой. Он разгорелся. Новые сказочные земли манили его. Осетры, белорыбица, птицы ростом с барана, золотые пески — все эти богатства кружили его голову, но ему нужна была уверенность, основанная на точном расчёте. — Ну, скажем, хотя ты, купец, доведёшь нас до тех привольных краёв, куда Петербурх не достанет. Да людей-то, подумай, ведь цело казацкое войско — не шутка!.. Нас ведь целое племя!
