- Это твой раб? - спросила Кира.
- Нет, это свободный мальчик. Очень славный мальчик, только очень скупой.
- Денежки счет любят, - заметил Уно, не оборачиваясь.
- Так и не купил новые простыни? - спросил Румата.
- Чего там, - сказал мальчик. - И старые сойдут…
- Слушай, Уно, - сказал Румата. - Я не могу месяц подряд спать на одних и тех же простынях.
- Хэ, - сказал мальчик. - Его величество по полгода спят и не жалуются…
- А маслице, - сказал Румата, подмигивая Кире, - маслице в светильниках. Оно что - бесплатное?
Уно остановился.
- Так ведь гости у вас, - сказал он, наконец, решительно.
- Видишь, какой он! - сказал Румата.
- Он хороший, - серьезно сказала Кира. - Он тебя любит. Давай возьмем его с собой.
- Посмотрим, - сказал Румата.
Мальчик подозрительно спросил:
- Это куда еще? Никуда я не поеду.
- Мы поедем туда, - сказала Кира, - где все люди как дон Румата.
Мальчик подумал и презрительно сказал: «В рай, что ли, для благородных?…» Затем он насмешливо фыркнул и побрел из кабинета, шаркая разбитыми башмаками. Кира посмотрела ему вслед.
- Славный мальчик, - сказала она. - Угрюмый, как медвежонок. Хороший у тебя друг.
- У меня все друзья хорошие.
- А барон Пампа?
- Откуда ты его знаешь? - удивился Румата.
- А ты больше ни про кого и не рассказываешь. Я от тебя только и слышу - барон Пампа да барон Пампа.
- Барон Пампа - отличный товарищ.
- Как это так: барон - товарищ?
- Я хочу сказать, хороший человек. Очень добрый и веселый. И очень любит свою жену.
- Я хочу с ним познакомиться… Или ты стесняешься меня?
- Не-ет, я не стесняюсь. Только он хоть и хороший человек, а все-таки барон.
- А… - сказала она.
Румата отодвинул тарелку.
- Ты все-таки скажи мне, почему плакала. И прибежала одна. Разве сейчас можно одной по улицам бегать?
- Я не могла дома. Я больше не вернусь домой. Можно, я у тебя служанкой буду? Даром.
Румата просмеялся сквозь комок в горле.
- Отец каждый день доносы переписывает, - продолжала она с тихим отчаянием. - А бумаги, с которых переписывает, все в крови. Ему их в Веселой Башне дают. И зачем ты только меня читать научил? Каждый вечер, каждый вечер… Перепишет пыточную запись - и пьет… Так страшно, так страшно!… «Вот, - говорит, - Кира, наш сосед-каллиграф учил людей писать. Кто, ты думаешь, он есть? Под пыткой показал, что колдун и ируканский шпион. Кому же, - говорит, - теперь верить? Я, - говорит, - сам у него письму учился». А брат придет из патруля - пьяней пива, руки все в засохшей крови… «Всех, - говорит, - вырежем до двенадцатого потомка…» Отца допрашивает, почему, мол, грамотный… Сегодня с приятелями затащил в дом какого-то человека… Били его, все кровью забрызгали. Он уж и кричать перестал. Не могу я так, не вернусь, лучше убей меня!…
Румата встал возле нее, гладя по волосам. Она смотрела в одну точку блестящими сухими глазами. Что он мог ей сказать? Поднял на руки, отнес на диван, сел рядом и стал рассказывать про хрустальные храмы, про веселые сады на много миль без гнилья, комаров и нечисти, про скатерть-самобранку, про ковры-самолеты, про волшебный город Ленинград, про своих друзей - людей гордых, веселых и добрых, про дивную страну за морями, за горами, которая называется по-странному - Земля… Она слушала тихо и внимательно и только крепче прижималась к нему, когда под окнами на улице - грррум, грррум, грррум, грррум - протопывали подкованные сапоги.
Было в ней чудесное свойство: она свято и бескорыстно верила в хорошее. Расскажи такую сказку крепостному мужику - хмыкнет с сомнением, утрет рукавом сопли да и пойдет, ни слова не говоря, только оглядываясь на доброго, трезвого, да только - эх, беда-то какая! - тронутого умом благородного дона. Начни такое рассказывать дону Тамэо с доном Сэра - не дослушают: один заснет, а другой, рыгнув, скажет: «Это, - скажет, - очень все бла-ародно, а вот как там насчет баб?…» А дон Рэба выслушал бы до конца внимательно, а выслушав, мигнул бы штурмовичкам, чтобы заломили благородному дону локти к лопаткам да выяснили бы точно, от кого благородный дон сих опасных сказок наслушался да кому уже успел их рассказать…
Когда она заснула, успокоившись, он поцеловал ее в спокойное спящее лицо, накрыл зимним плащом с меховой опушкой и на цыпочках вышел, притворив за собой противно скрипнувшую дверь. Пройдя по темному дому, спустился в людскую и сказал, глядя поверх склонившихся в поклоне голов:
- Я взял домоправительницу. Имя ей Кира. Жить будет наверху, при мне. Комнату, что за кабинетом, завтра же прибрать тщательно. Домоправительницу слушаться, как меня. - Он обвел слуг глазами: не скалился ли кто. Никто не скалился, слушали с должной почтительностью. - А если кто болтать за воротами станет, язык вырву!
Окончив речь, он еще некоторое время постоял для внушительности, потом повернулся и снова поднялся к себе. В гостиной, увешанной ржавым оружием, заставленной причудливой, источенной жучками мебелью, он встал у окна и, глядя на улицу, прислонился лбом к холодному темному стеклу. Пробили первую стражу. В окнах напротив зажигали светильники и закрывали ставни, чтобы не привлекать злых людей и злых духов. Было тихо, только один раз где-то внизу ужасным голосом заорал пьяный - то ли его раздевали, то ли ломился в чужие двери.
Самым страшным были эти вечера, тошные, одинокие, беспросветные. Мы думали, что это будет вечный бой, яростный и победоносный. Мы считали, что всегда будем сохранять ясные представления о добре и зле, о враге и друге. И мы думали в общем правильно, только многого не учли. Например, этих вечеров не представляли себе, хотя точно знали, что они будут…
Внизу загремело железо - задвигали засовы, готовясь к ночи. Кухарка молилась святому Мике, чтобы послал какого ни на есть мужа, только был бы человек самостоятельный и с понятием. Старый Муга зевал, обмахиваясь большим пальцем. Слуги на кухне допивали вечернее пиво и сплетничали, а Уно, поблескивая недобрыми глазами, говорил им по-взрослому: «Будет языки чесать, кобели вы…»
Румата отступил от окна и прошелся по гостиной. Это безнадежно, подумал он. Никаких сил не хватит, чтобы вырвать их из привычного круга забот и представлений. Можно дать им все. Можно поселить их в самых современных спектрогласовых домах и научить их ионным процедурам, и все равно по вечерам они будут собираться на кухне, резаться в карты и ржать над соседом, которого лупит жена. И не будет для них лучшего времяпровождения. В этом смысле дон Кондор прав: Рэба - чушь, мелочь в сравнении с громадой традиций, правил стадности, освященных веками, незыблемых, проверенных, доступных любому тупице из тупиц, освобождающих от необходимости думать и интересоваться. А дон Рэба не попадет, наверное, даже в школьную программу. «Мелкий авантюрист в эпоху укрепления абсолютизма».
Дон Рэба, дон Рэба! Не высокий, но и не низенький, не толстый и не очень тощий, не слишком густоволос, но и далеко не лыс. В движениях не резок, но и не медлителен, с лицом, которое не запоминается. Которое похоже сразу на тысячи лиц. Вежливый, галантный с дамами, внимательный собеседник, не блещущий, впрочем, никакими особенными мыслями…
Три года назад он вынырнул из каких-то заплесневелых подвалов дворцовой канцелярии, мелкий, незаметный чиновник, угодливый, бледненький, даже какой-то синеватый. Потом тогдашний первый министр был вдруг арестован и казнен, погибли под пытками несколько одуревших от ужаса, ничего не понимающих
