которой нельзя жить. И понял, что не сумею. Кругом нас были американские студенты. В общем хорошие, доброжелательные, веселые парни. Вся их жизнь протекала перед нами. Хорошая, удобная комната. Душ. Телефон. Телевизор. Утром лекции. Потом лаборатория. Потом баскетбол, легкая атлетика, регби, они либо сами на поле, либо на трибунах. Вечером — флирт, танцы. Или телевизор. Вот так и живут. А мечта — хорошая, материально обеспечивающая, интересная служба, почет, собственный домик, автомобиль, семья, летом — путешествие с женой и детьми, либо снова спорт, флирт, вечером телевизор. Словом, это и есть какой-то уровень, нет, нет, не образ, а уровень материальной и культурной обеспеченности, ниже которого идут уже прихоти и извращения. Собственно, тот уровень, против которого нечего возразить. Но ведь этот уровень сам по себе не цель. Этот уровень — средство, чтобы двигаться к какой-то цели. А к какой?
Андрей теперь уже смотрел прямо в глаза Юрию пронизывающим взглядом своих сухо блестящих глаз.
— У некоторых из них, естественно, есть и другие цели. Но у большинства цель — достигнуть определенного материального достатка и положения в обществе, — сказал Юрий, нахмурившись. Он не любил говорить на эти темы. — По крайней мере у буржуазной американской интеллигенции, какую мы знаем по американской литературе. Но мы-то ведь знаем и видим эту цель.
Андрей выслушал Юрия, нетерпеливо облизывая пересохшие губы.
— А в том, что мы видим и знаем, ты уверен? — перебил он.
Юрий пожал плечами.
— Пора бы уж быть уверенным на втором полустолетии Советской власти.
— Бороться за мир и счастье всех людей на Земле?
— А разве это не цель?
— А у тебя есть уверенность в том, что ты понимаешь, в чем заключается счастье людей?
— Во всяком случае, прежде всего в том, чтобы не испытывать насилия и обид от других людей. Иметь хотя бы минимальный уровень материального достатка и удовлетворения культурных потребностей.
— А дальше? Я тебя о конечной цели спрашиваю.
— Дальше еще более высокий уровень материальных и культурных условий жизни. Ну что я тебе буду объяснять, ведь ты и сам это прекрасно знаешь.
— Я знаю, но хочу понять смысл движения к тому, что ты называешь — еще более высокий уровень материальных и культурных условий жизни. Я видел этот уровень. И нашим народом он уже достигнут. А дальше? Еще более высокий уровень? Ты пойми, я ведь не праздный вопрос тебе задаю, я беспрерывно об этом думаю.
— Ну, на наш век еще хватит борьбы за минимальный уровень жизни всех людей на Земле, — сказал Юрий, стараясь говорить шутливо. Возбуждение Андрея его пугало.
— Я вот лежу и думаю, — продолжал Андрей, откинувшись на подушку и устремив взгляд перед собой, — что вместе с ростом нашего благосостояния у нас растет и чувство самодовольства и тупого благодушия. Мы убеждаем себя, что достигли самого настоящего счастья, потому что у нас самый высокий в мире уровень жизни, мы имеем больше всех книг, кино и телевизоров и имеем самый короткий в мире рабочий день. А не кажется ли тебе, что это только условие для какого-то настоящего, высшего счастья, а в чем оно, мы не знаем? Мы не знаем и знать не хотим, нам кажется, что мы уже достаточно счастливы и никакого другого высшего счастья не существует. А я лежу и вспоминаю, что говорил Чехов: счастья нет и не должно его быть, а если в жизни есть смысл и цель, то этот смысл и эта цель вовсе не в нашем счастье, а в чем-то более разумном и великом.
Он замолчал и закрыл глаза. Юрий осторожно поднялся со стула. Но Андрей сейчас же встрепенулся и протянул к нему руку.
— Нет, нет, ты посиди еще немного. Мне уж хуже не будет. Что-то я хотел тебе еще сказать. Да, насчет счастья. Я все думаю теперь, какая это непрочная, ненадежная вещь — личное счастье. Вот я стал поправляться, наступила весна, наша московская весна, с запахом талого снега, с чириканьем воробьев за окном, и мне уже стало казаться, что я счастлив, я повеселел, стал снова шутить и смеяться. А потом вдруг понял: ведь это во мне просто жизнь играет. Да еще и не своя — Славкина. А сколько миллионов людей вот такими воробьями — спорт, флирт, телевизоры — прыгали там, в Штатах, когда разразилась катастрофа?
Он опять замолчал. Видимо, ему уже было трудно говорить. Он пошарил рукой по одеялу — Юрий понял, что Андрей ищет его руку, — сжал пальцы Юрия.
— А вот Зоя, кажется, знает, зачем живет. По-настоящему, до конца знает. Только не затрудняет себя объяснениями. Смотри, брат, не упусти ее. Таких, как она, одна на миллион.
Юрий покинул Андрея в смятении.
Он шел по весенним московским улицам. Спускался теплый майский вечер. Недавно прошел дождь, и асфальт был мокрый. Пахло прибитой дождем мокрой пылью, березовыми и тополевыми почками. Юрий шел, не разбирая дороги, в сторону Садовой. Как всегда у него бывало, наиболее сильные и убедительные слова возникали в его голове только теперь, когда разговор был уже окончен. Его волновало, что он оставил Андрея в таком тяжелом состоянии, не найдя никаких слов утешения, не поделившись с ним бодростью, силой, уверенностью здорового, крепкого человека, знающего, зачем он живет и для чего делает свое дело.
Юрий понимал, что тяжелое душевное состояние Андрея — прежде всего результат упадка физических сил.
«Ну, что я мог ему сказать? — говорил себе Юрий, машинально прислушиваясь к стуку своих шагов по мокрому асфальту. — Все, что я сказал, ему известно: наша цель — коммунизм во всем мире. Андрей говорил о счастье. Но наша цель и есть счастье. Свободный труд свободного человека. Зачем же он вспоминал Чехова — что счастья нет и не должно его быть, а смысл и цель жизни в чем-то более разумном и великом? Но что же может быть разумнее и величественнее коммунизма?» Юрий хорошо помнил, как Маркс ответил в анкете, предложенной ему его дочерьми, на вопрос, как он представляет себе счастье: борьба. Да, борьба за победу коммунизма. Это смысл и цель, это содержание жизни всех настоящих людей. Все верно. Чем же мучается Андрей?
Юрий прошел Садовую и Зубовский бульвар и вышел на Крымский мост. Направо сквозь вечернюю дымку на светлой весенней зелени Парка культуры и отдыха светились пунктиры фонарей в аллеях. Четко слышалась ритмичная танцевальная музыка. С плывущих под мостом лодок доносились песни и женский смех.
Юрий долго стоял на мосту, облокотившись на перила, и прислушивался к отдыхающей Москве... На душе у него было смутно и беспокойно.
Глава десятая
Взгляд из космоса
Студенты кафедр космической биологии, радиационной биологии, молекулярной биологии, морфобиохимии и многих других кафедр, связанных с разработкой космических проблем, бурно переживали известие о вскрытии большого контейнера космического снаряда. Собственно, на кафедрах теперь студенты бывали редко — шла подготовка к государственным экзаменам. Разговоры завязывались в вестибюле биофака, у книжного киоска, вокруг которого толпились студенты старших курсов, в коридоре библиотеки, куда студенты выбегали покурить, в буфете, столовой и других местах случайных встреч. Несколько раз профессор Брандт выступал по радио и телевидению, защищая догадку, что в большом контейнере заключены аппараты для расшифровки информации, находящейся в малых контейнерах. Сторонников идеи Панфилова о витрифицированных организмах в большом контейнере было мало. Однако было известно, что кафедре Панфилова совместно с институтами переливания крови и оживления организмов поручена срочная разработка методов витрификации и девитрификации теплокровных животных.
В конце июня, перед самым началом государственных экзаменов, Ярослав примчался в библиотеку,
