Никто из живших в рабстве не должен был, завоевывать и строить новую жизнь. Раб всегда создаст то, что у него уже было. По-своему, но то же. И вести за собой людей на завоевание он уже не мог. А если это кончится крахом и новым рабством? После всего пережитого? Тогда зачем он позвал людей за собой из одной кабалы, уже притертой и понятной, в другую, смертельно опасную?
Моисей, первый революционер, идеалист-практик, умрет здесь, неподалеку. Арабы-мусульмане назовут здешнюю долину его именем – Долиной Мусы. Для них он тоже станет уважаемым пророком. Но потомки собственного народа место его последнего покоя не признают. Лучше нигде, посчитают они, чем на чужой земле. Пусть даже это и последняя ее пядь перед той, что стала своей. Если хотите, заповедной.
Но именно христиане поставили здесь храм – на священном месте, где Моисей впервые увидел землю, которую назвал обетованной. С облегчением, поскольку у него уже не было ни времени, ни сил вести людей дальше, за новые горизонты. Потому что в этом и была его свобода.
И, остановившись, признал он свое поражение, но никому не сказал об этом. Его бы не простили. Подросшая в пустыне, на свободе, молодежь и уже вполне зрелые сорокалетние мужи получили, наконец, осязаемую надежду – вон она, внизу. Сколько можно идти?
Прямо и справа – уютная долина и привычные пустынные горы. Слева – ковш Мертвого моря, соленого от слез, которые уже пролили люди и которые они, шедшие за своим вождем, тоже прольют, когда будут побеждать других и радоваться этому. И строить свое, разрушая чужое. И бороться друг с другом, безжалостно и кроваво, за власть и деньги. А с соседями – за себя.
И однажды, много столетий спустя, они снова все станут рабами, угнанные в Вавилон через другую пустыню. И еще много раз их будут уничтожать и изгонять.
Но Моисей научил их, вышедших на свободу и единственных в мире празднующих эту свободу каждый год с тех самых времен, на свой «песах» – пасху, главному: никто не застрахован от рабства. Внутреннего или пришлого. Но пока ты жив, вне его, навязанного, всегда есть где-то обетованная земля. Даже если путь к ней начинается с безжизненной пустыни. В неизвестность.
Но это лучше, чем сдохнуть с гарантированной хозяйской пайкой во рту, строя внеочередной город для очередного фараона или его, не всуе помянутых, слуг.
Так впервые сложилось четыре тысячи лет назад, так повторялось вчера и происходит сегодня.
У тех, кто доволен рабством, будет свое завтра.
Но зато у тех, кто не хочет с ним примириться, остается еще и вчера…
ВОСТОК ЕСТЬ ВОСТОК
Когда жена однажды сказала: «Хочу в Европу», я не переспрашивал и не спорил. Я внутренне уже был к этому готов, хотя и не знал – к чему. Женщины часто подсказывают направление, которое назрело, но ты еще не можешь его объяснить. Понятно, что в жизни, время от времени, назревает ощущение: надо что-то делать. Но день за днем в делах трудно определиться, почему надо. И уже потом, как поступать, женщины подсказывают. Молчат, молчат, слушают нас – и вдруг. А решение и действия уже остаются за тобой.
Мне тогда сразу вдруг стало почему-то легче. Уже давно, только приехав в Израиль, на рабочее место, в хлопотах узнавания я как-то попал к землякам в Хайфу. Они оба, с двумя детьми, были вполне благополучными. Оба, что нечасто, работали по полученной когда-то специальности, вместе зарабатывали достаточно и для дома, и для жизни. Что еще надо в городе у синего моря? Но за столом оказалось, что ребята ждут разрешения на эмиграцию в Канаду.
– Надоел Восток, – сказала она. – Мы же не живем в замкнутом пространстве, а арабский менталитет восточных евреев на всю жизнь – не для нас.
– Не хотим жить среди «марокканцев». Это другой мир и отношения. И нас они, в массе своей, не жалуют. И завидуют. Сам узнаешь. Для них мы – чужие во всем. Живем, словно в Ходженте или в Самарканде, только с западными окнами, – добавил муж.
– Но ведь здесь много «русских», есть свои рестораны, культурная жизнь, целый мир, если уж так. Миллион человек, даже больше. Что мешает выбирать? – помню, удивился я и даже начал спорить.
Но они не спорили. Они были умнее и опытнее, по местной жизни.
Позже я не раз делал материалы об энергичных и, главное, порядочных ребятах средних лет, в расцвете, из бизнеса, которые объясняли, почему они подали документы или ждут переезда в Канаду, Штаты или в Европу. Никто из них не был неудачником, прыгающим от бессилия перед жизнью из одной страны в другую. За призрачным счастьем. Они просто хотели работать в нормальных условиях.
– Здесь мы нужны как рабочие или исполнительное среднее звено, не выше. Выше гнут, – говорили мне.
К тому времени я и сам не раз слышал «песню», что русские женщины – шлюхи, предприниматели – уголовники и русская мафия. Семьи – один ребенок и собака. Свинину едят, традиций не соблюдают и вообще, какие они евреи?
Я встречал и молодых ребят, получивших образование и даже нашедших приличную работу технарей – компьютерщиков, которые валом старались свалить туда же, в разные америки-австралии, и уже в XXI веке в ту же Россию.
– Мы чувствуем стеклянный потолок над собой, – говорили они. – Дальше нельзя. Либо некуда, нет пространства, либо не пускают. Надо ехать в Штаты или даже в Москву.
В тот октябрьский день, по-ближневосточному солнечный и с утра прозрачный, я проснулся с рассветом, в пять утра, от крика посреди жизнерадостной мертвой улицы на русском и иврите:
– Помогите! Хоть кто-нибудь, помогите!…
Спросонку даже не сразу встал.
– Совсем одурели, – помню, подумал, чертыхаясь и выходя в лоджию, – с рассветом, да еще в выходной, в субботу. Перепили что ли русские с утрянки?
Я даже и не подозревал, что страшное касается напрямую и моих близких, и моей семьи, и, таким образом, меня. А это совсем иное, чем слушать чужие тяжелые истории и сочувствовать искренне, но по касательной. Боль – это всегда одиночество.
– Что случилось? – вышла вслед заспанная жена.
Прямо под соседним домом, почти впритык к нашему, на огражденной от улицы общей автомобильной парковке, чуть наискосок, лежал кто-то в черной рубашке. А над ним, спиной к нам, у его головы, сидела на коленях девушка. Длинноволосая, светлая. Она, раскачиваясь, приподнималась и поднимала руки к солнечному, ясному, как вера в лучшее, небу:
– Помогите…
Из домов никто не выходил. Народ просыпался. Но уже наверняка вызвал полицию. С полицией высыпят все…
– Не знаю, что там, – ответил я. – Может, русские ребята подпили ночью и под утро подрались… Сейчас оденусь, спущусь…
Почти в дверях я столкнулся с мужчиной. Он выглядел растерянно и смутно.
– Мы из соседнего дома. Возьмите мобильный телефон, – сказал он, протягивая аппарат. – Это вашего Саши. Кажется, его убили…
Первая любовь – и такая удачная. Редкий случай. Или я ничего не понимаю в жизни. Они встретились полтора года назад. Моя третья дочь, домашняя и беззащитная. И Саша, недавний репатриант из Ташкента, из русско-еврейской смешанной семьи. Ему едва стукнул тогда 21 год, на три года старше ее. Эта была удивительная пара. Они даже внешне были очень похожи: оба голубоглазые, с одинаковым разрезом век и даже прической.
Саша носил длинные русые волосы, заправленные на затылке под резиночку. Их со стороны нередко и принимали за брата и сестру. Он, подучив иврит, начал работать. Рабочим, конечно. Но не пил и не курил. В смысле, побочных расходов не было. Звезд с неба для себя не требовал. Подкопил и взял подержанную машину, достаточно, чтобы ездить на работу и к нам, в соседний город. Он редко сидел в доме, хотя
